Казалось бы, с языка бродячего проповедника рекой лились только общие фразы, но каждый из горожан в ежеминутно прибывающей толпе прекрасно понимал, в чью сторону направлены стрелы обличения отца Николая, и одновременно ужасался и восхищался его речам. Безрассудной их смелости и впрямь оставалось только диву даваться, а у тех, кто представлял, обладая богатым воображением, что сотворит с ним князь Глеб, одновременно мороз по коже бежал.

От этого у людей появлялась еще большая уверенность в том, что устами именно этого кряжистого невысокого человека в черной, изрядно потрепанной и запыленной рясе, стоящего на ступенях храма, говорила истина. Ведь пред смертью не лгут, а в том, что его ожидала в самом скором времени лютая и мучительная кончина, никто не сомневался. Такого Глеб не простил бы и родному отцу, а уж какому-то там священнику тем паче. Слухи, темные и робкие, начавшие гулять чуть ли не с первого дня после возвращения Глеба с дружиной из-под Исад, почти на глазах у многолюдной толпы, омытые страстным проникновенным голосом отца Николая, обретали плоть, оказываясь ужасной страшной правдой, а тот продолжал все в том же духе:

— Услышь голос молений моих, когда я взываю к Тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму Твоему. Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им; отдай им заслуженное ими[58].

Рокот в толпе продолжал нарастать, но недовольство не успело перейти в бунт — полусотня конных дружинников, появившаяся со стороны дороги, идущей от главных городских ворот прямиком к храму, приглушила на время настороженное ворчание людей. Они прямым ходом пробивались к храму, имея явную цель схватить дерзкого бродячего попа. Отец Николай, скрестив руки на груди, молча глядел на приближающихся, не делая ни малейшей попытки скрыться от воинов. Спасение пришло из толпы. Сразу чуть ли не десяток рук сдернули его с возвышения, на котором он находился, и, практически насильно, потащили прочь от всадников. Пока те продирались через неохотно расступающуюся толпу, отец Николай оказался уже на краю площади, увлекаемый за собой шустрыми мужиками к воротам близлежащего дома, принадлежащего, как оказалось, церковному златарю[59]. Хозяин дома со странным прозвищем Кондак[60], оказался весьма приветлив и красноречив в своих попытках убедить отца Николая хотя бы на несколько дней затаиться и никуда не выходить из дома.

Впрочем, старания его оказались напрасными, поскольку на следующий день, аккурат после заутрени, когда палящие лучи летнего солнца еще не вошли в свою полную силу, лишь лаская, но не жаля лица горожан, отец Николай продолжил свою гневную проповедь.

На сей раз народ возмущался значительно громче. Вместо робкого шепота и разговоров вполголоса то и дело слышалась полнозвучная речь, а зачастую и выкрики. Когда же дружинники ухватили под руки отца Николая, чтобы свести его вниз и дотащить до княжеского терема, волнение в толпе еще больше усилилось, нагнетаемое гневным голосом священника, влекомого в княжий терем:

— Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие?! Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле[61].

— Отче, — вдруг раздался прямо возле его уха мягкий спокойный голос, прозвучавший явным диссонансом в крикливом всеобщем хоре. Николай от неожиданности поперхнулся на полуслове и полуобернулся к говорившему. Им оказался крепко держащий его под правую руку совсем юный дружинник. Глаза его смотрели на священника сочувственно. Убедившись, что новоявленный обличитель обратил на него внимание и из-за криков толпы услышать его сможет лишь Николай, юноша, еще ближе склонившись к уху священника, быстро произнес:

— Ежели жизнь не дорога, продолжайте обличение свое и представ перед князем. Только пользы от этого не будет никому. На расправу наш князь скор, а на руку легок. Хорошо, если сразу голова с плеч скатится, а то ведь и под кнут своему кату отдаст. Тот тоже живота лишит, но в мучениях, — и, видя, что священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: — Ведаю, что смерти не боитесь, да глупо сие. Лучше промолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, которые ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?

— Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? — лишь переспросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира. Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.

Священник выполнил рекомендацию дружинника не без некоторого внутреннего сопротивления. Безмерная усталость, захлестнувшая мутной грязной водой безверия в добро и справедливость тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.

Несколько раз он порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думал об этом злодее. Пусть убьет или даже отдаст на растерзание своему палачу. Да, смерть будет мучительная, ну и что. Зато она же одновременно станет избавлением от тех горьких разочарований, последнее из которых, произошедшее уже здесь, в тринадцатом веке, окончательно добило его.

Получается, что не только в глубоком, насквозь материализованном двадцатом столетии, но и здесь, в средневековье, творится все время одно и то же. Ликуют негодяи, радуются злодеи, примеряют на себя великокняжескую шапку братоубийцы, а добрые люди должны и тут страдать и мучиться. Так не лучше ли сразу покончить счеты со всем, что так терзает его душу, и неужто вечный сон не стоит самой что ни на есть мучительной боли, предшествующей ему.

Но отец Николай, привыкший не потакать своим собственным слабостям, а выкладываться для других, в душе тут же отругал себя за такой пессимизм, недостойный не то что священника, а и просто доброго христианина. Собрав в себе остатки мужества, он настроился на то, чтобы принести слова утешения тем несчастным, что брошены жестокосердным князем в узилище. И он молчал до тех пор, пока не ушли Парамон с кузнецом, заключившим обе ноги отца Николая в грубые железные пластины, от которых к кольцу в стене тянулись изрядно поржавевшие тяжелые толстые цепи. Легкий испуг вошел в его сердце, лишь когда все вышли и помещение, и без того еле-еле освещаемое немилосердно чадящим факелом, погрузилось в непроницаемую тьму.

Священник легонько пошевелился, опасаясь, что цепь загремит и слишком громкие звуки разбудят уснувшего, судя по всему, князя. В самый первый миг он едва-едва не узнал его, настолько исхудал и осунулся Константин, полулежащий у стены. Пока самого отца Николая приковывали, он не издал ни звука, по всей видимости, находясь в полубессознательном состоянии. Девка-лекарка, которую Николай не раз видел на княжеском подворье в Ожске, приподняв безвольно свешивающуюся набок голову, тщетно пыталась влить ему в рот какое-то снадобье. В конечном итоге, судя по ее удовлетворенному виду, Николай понял, что она преуспела в своих попытках. Ушли они все вместе.

Напоследок Парамон еще раз посоветовал священнику наставить князя на путь истинный, напомнив про обещание Глеба выпустить служителя Божьего на волю и простить все прегрешения. Надо только, чтобы Константин искренне покаялся в содеянном и рассказал брату своему все как на духу.

Судя по всему, лекарство Доброгневы подействовало. Не таким тяжелым стало дыхание узника, он начал приходить в сознание.

— Княже? — тихонько окликнул Константина отец Николай. — Слышишь ли глас мой?

— Неужели отец Николай? — пробормотал тот. — Или это у меня уже глюки пошли?