— Не знаю, — пожал плечами Славка. — Наверное, красивая.

— Ну вот, — удивился Минька. — И святая. Она же святая? — И вновь требовательно дернул в ожидании ответа Славку за рубаху.

Тот повернулся и жалостливо — ну что с несмышленыша взять — пояснил:

— Святая, конечно, только вначале проституткой была. А ты сравнил с нею… Эх, — укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице. Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:

— Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей, — и, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и стало быть, он, Минька, опять что-то не то ляпнул, заторопился с объяснениями: — Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего, — и добавил, подумав: — Одухотворенная, — затем, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: — Не злись, а? Расстаемся ведь.

— То-то же, — буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: — Одухотворенная… Да с нее Богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Чего с остолопа возьмешь, — и в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: — И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощанье. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась давно.

Всего этого Константин не видел — был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.

— И кого купил-то, — злобно шипела она, как растревоженная гадюка. — Ни рожи, ни кожи. Одни кости, будто дней восемнадцать не кормлена. И хоть бы чуток стыда в глазелках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты кобель поганый! — не выдержав, заголосила она во весь голос.

«Надо же, оказывается, восемьсот лет назад точно так же неверных мужей обзывали, — лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. — И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно: зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!» Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека… тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.

Надо ли говорить, что приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини. А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.

«А почему же в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? — вдруг подумалось ему. — Только лишь из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее ничуть не сомневался в преданности своего стремянного. Тогда почему? — и почти тут же пришел правильный ответ: — Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен. Только впервые это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом ни одного человека, на которого можно положиться целиком а полностью. Только Епифан. Но справится ли он?»

Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий, Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием. Некоторое время все трое скакали молча. Затем, спустя минут десять, князю помогла случайность. Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какую-то веселую песню, боярин тихо прошипел:

— Не удержались, поганцы, — и обратился к Константину: — Дозволь, княже, я им задам?

— Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть на пару дней запомнили! — крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и тут же жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе. Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.

— В Рязань скачи. Прямо сейчас, — Константин говорил сквозь зубы, вполголоса, опасаясь, как бы кто-нибудь третий не услышал. — Только отсюда постарайся незаметно исчезнуть. Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кем-нибудь победнее. Пусть завтра, как солнце на три пальца над землей приподнимется, он свою избушку подожжет. За убыток сразу заплати, с лихвой. И чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтобы, когда ты в шатер наш ворвешься, где мы все сидеть будем, там все уже полыхало.

— Не понял я чего-то, княже? — недоуменно уставился на него Епифан. — Зачем избу-то палить?

— Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное — много дыма. Да и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит» — и ничего больше. Спрашивать станут — скажи, ты вдали от города скакал, ничего толком не видел, только дым густой и черный.

— Да для чего все это? — не унимался стремянной.

— Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого моя жизнь зависит.

Последних слов Епифану хватило с лихвой. Коли жизнь господина от этого дела зависит, так тут и спрашивать больше нечего. Ради своего князя Епифан был готов не то, что домишко в посаде, а и всю Рязань спалить. Не говоря больше ни слова, стремянной начал потихоньку-полегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.

Константин облегченно вздохнул. Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет уже не до резни. Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу — спасать добро, золото из скотниц да житниц вытаскивать. Тридцать верст — расстояние немалое. Пока туда, пока назад — это как минимум несколько часов. Вполне хватит времени, дабы остальным поведать, что именно его брательник удумал. А не поверят, можно и того же Онуфрия к стенке припереть. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом преступлении замешан. Кто-нибудь да проболтается.

А если уж его самого начнут обвинять, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше о замысле подлом узнать.

Главное же, что все настороже будут, даже если до конца не поверят. Дружинников князья с собой, конечно, много не брали, но все равно у восьмерых вместе не меньше половины должно набраться от того числа, которое Глеб выставить сможет. К тому же пристань рядом и ладьи стоят — всегда отплыть можно. А уж там, на Оке, попробуй осилить их, тем более что к этому Глеб явно не готов.

И к вечеру, уже подъезжая к Исадам, Константин совсем ожил и развеселился, а увидев скачущего навстречу с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей, как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел кое-что сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».

Первое неприятное известие Константин получил поздно вечером в шатре князя Глеба. Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будет уже этой ночью выведена из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.

Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском розово-нежного балыка, но затем, чуть поразмыслив, возразил:

— А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что так-то оно лучше будет.