Завидев его, на ожском торжище переставали переругиваться самые склочные и отчаянные сплетницы-скандалистки — стыдно. Даже петухи не наскакивали друг на друга и расходились, пристыженные той немой укоризной, которая исходила от него.

А уж когда в странноприимном доме появились первые инвалиды, поселенные там доживать остаток дней, отец Николай и вовсе оттаял душой, надеясь, что и в будущем сможет принести немало добра простым людям земли Русской. Нет, и раньше на Рязанщине, которая раскинулась на самом краю Руси, наглухо загораживая своими землями путь диким кочевым народам в земли Залеской или Владимиро-Суздальской Руси, о милосердии для нищих не забывали. Где победнее, вынесут ломоть хлеба, где побогаче, дадут и кусок пирога. О молоке уж и речи нет — само собой разумеется. Могли запросто и за стол пригласить, не побрезговав грязной одеждой, ибо странник на Руси испокон веков считался Божьим человеком. Пьяницы, ворюги да лодыри по деревням Христа ради не бродили — все больше в тати ночные шли. А уж если кто в скитания ударился — стало быть, край пришел. Либо кров с семьей на старости лет потерял, либо увечье получил на рати. А то и погорельцы бредут. Им тоже от души подавали, о себе памятуя. Это нынче ты весел да богат, с крышей над головой, да с калитой, в которой гривны весело позвякивают. А кому ведомо, какое испытание пошлет завтра для тебя Господь? Молчат о том небеса. Стало быть, надо напоить, накормить, обогреть нуждающегося. И как знать, сколько грехов Всевышний спишет с тебя, прислушавшись к светлой благодарственной молитве прохожего человека. И даже, чтобы из гордыни излишней не остался голодным калика перехожий, в задней стене избы специально крохотное оконце делали. И там уже оставляли на ночь молоко с хлебом. Коли утром видели, что все съедено и выпито, снова наливали, снова отрезали…

Но все равно суровый климат творил подчас дурные шутки с бездомными скитальцами. Простыл на свинцово-ледяном осеннем дожде — вот тебе и труп на обочине проселочной дороги. Попал под обильный снегопад или под страшную метель и уснул навеки сладким сном. Зато теперь все они могли жить почти как в своем доме невозбранно, столько, сколько сами пожелают. А кто мог посильным трудом заниматься, без дела не оставались, сами о себе с гордостью сказывая: «Я-де и ныне не зря свой хлеб ем».

Жизнь для отца Николая за, казалось бы, крайне непродолжительное время настолько плавно а прочно вросла в местную, что он подчас и весь двадцатый век вспоминал как в кошмарном сне, который ныне, слава тебе Господи, наконец-то закончился.

Весть о том, что пытался учинить Константин под Исадами, была для него как гром с ясного неба. Она настолько не укладывалась в его представление, сложившееся об этом человеке, что священник, не в силах без конца выслушивать столь оскорбительную хулу на своего духовного сына — именно отца Николая епископ Арсений по просьбе Константина назначил княжеским исповедником, — что уже в первый день незамедлительно покинул Ожск, горя желанием доподлинно разобраться в случившемся.

Прибыв в Рязань и не услышав ничего нового, он поначалу принялся взывать к милосердию, в подтверждение своих слов обильно цитируя Священное Писание:

— «Ибо грядет суд без милости не оказавшему милость; милость превозносится над судом… Не судите, да не судимы будете… Кто из вас без греха, первый брось камень».

Его проповедь на ступенях каменного храма Бориса и Глеба поначалу имела широкий успех у прибывавших слушателей, которых в первую очередь пленило даже не столько красноречие оратора, сколько его сердечность и теплота. Поневоле в головы закладывалась крамольная мысль о том, что не может человек, чьим духовным наставником был этот невысокий коренастый священник, стать таким ужасным извергом и злодеем. Единственный раз он вызвал своим ответом ропот горожан. Произошло это, когда подошедший на воскресное богослужение князь Глеб спросил священника о том, как надлежит поступить с новоявленным Каином, на что отец Николай ответил очередной цитатой:

— «Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему и, если покается, прости ему; и если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз в день обратится и скажет: «Каюсь», — прости ему»[53].

Именно поэтому, услышав гул недовольных таким ответом горожан и посчитав, что симпатии народа находятся на его, князя, стороне, Глеб и махнул рукой на, как ему показалось, слегка помутившегося рассудком священника, не став даже обращаться к епископу, дабы тот усмирил буйного. Свою ошибку он понял через несколько пней, после подробного рассказа о самой свежей проповеди.

Произошла она после трехдневного перерыва. Уже в первый вечер, сразу после призывов к милости падшим, отец Николай услышал новую версию случившегося. Произошло это случайно, ведь разговор боярина Онуфрия с Мосягой отнюдь не предназначался для чужих ушей. Просто Мосяга уже собирался уезжать с подворья, выделенного Глебом бывшему набольшему Константинову боярину, а Онуфрий вышел проводить его. Внутри двора ни одного холопа не было, так что говорили они без утайки, ведь ни один из них даже и в мыслях не держал, что рядом, обессиленно прислонившись к высокому бревенчатому тыну, как раз в эти минуты отдыхал отец Николай.

И хотя оба они, соблюдая разумную опаску, говорили сдержанно, вполголоса, да и не обо всем, что на самом деле произошло под Исадами, а так, вскользь, но Николаю вполне хватило и этого. Кое-как переночевав где-то на телеге с сеном, куда его пустили мужики, приехавшие на богатый рязанский торг, едва забрезжил рассвет, священник направился к отцу Арсению. Посидев еще пару дней в приемном покое, он все-таки добился аудиенции у тяжко хворавшего духовного владыки Рязани и Мурома, но пользы от этого получилось чуть.

Не желая на старости лет влезать в княжеские распри и считая, что Константин и впрямь является братоубийцей, епископ с гневом, непонятно откуда взявшимся в немощном теле, обрушился на отца Николая, напоминая, что их дело — забота о душах и служение Богу. Закончилось все тем, что он наложил на недостойного духовного наставника суровую епитимью и повелел прийти повторно, лишь когда ее срок закончится, рассчитывая, что за это время не только изрядно угаснет пыл священника, но и само дело благополучно разрешится.

— Ибо не может быть у Бога неправды или у Вседержителя правосудия, — назидательно произнес он под конец своей речи уже вдогон покидающему его келью отцу Николаю, добавив: — Ибо он по делам человека поступает с ним и по путям мужа воздает ему.

Выходя от отца Арсения, Николай сокрушенно пробормотал:

— Воистину, не многолетние только мудры и не старики имеют правду. — И, вздохнув тяжко, направил свои натруженные ноги вновь к храму Бориса и Глеба, где как раз закончилась обедня.

Вновь взобравшись на каменную паперть, он некоторое время помедлил, дожидаясь, пока все внимание горожан будет обращено в его сторону, и многозначительно произнес:

— И сказал Христос: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы»[54]. Братия и сестры, вслушайтесь в слово мое.

Далее отец Николай, как опытный оратор — ведь двадцать пять лет проповеди читал в одном только двадцатом веке, — искусно закрутил свой детективный сюжет, постепенно притягивая всех слушателей, и, наконец, выпалил:

— Но ныне, независимо от закона, явилась правда Божия[55].

И уже повернувшись к стоящему чуть в отдалении, на противоположном краю площади, княжескому терему, продолжил страстное обличение рязанского князя:

— А ты что осуждаешь брата твоего? Или и ты, кто унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов[56].

Голос его неожиданно возвысился, стал зычным и могучим.

— Услышь, Господи, слова мои! Внемли гласу вопля моего! Ибо Ты Бог, не любящий беззакония; y Тебя не водворится злой. Нечестивые не пребудут пред очами Твоими. Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается Господь! Осуди их, Боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против Тебя[57].