— Скоро май, — отозвался командующий.
— Без малого год как воюем, — сказал полковник.
Он поднялся к медленно подошел к окну, заслонив его широкой спиной. В комнате стало еще темнее; серым, расплывчатым пятном проступала в углу печь с лежанкой.
«Зачем все-таки я им понадобился?» — спрашивал себя Горбунов, тревожась и недоумевая. Он стоял, как в строю, подняв голову и вытянув вдоль тела руки.
Вошел Николаевский, и за ним вестовой внес лампу с жестяным, похожим на кружку резервуаром. Боец опустил на окне одеяло, потом чиркнул спичкой. Николаевский, худой, костистый, черноусый, прикрутил, щурясь на свет, огонек за стеклом. Огромная смутная тень майора упала на занавеску и, сломавшись, легла по потолку.
— Садись, комбат, — сказал командующий. — К столу садись…
— Пополнение получил? — спросил он, когда Горбунов перенес к столу свободную табуретку, сел и снял фуражку.
— Получил, товарищ генерал-лейтенант. — Горбунов почувствовал искушение пожаловаться на невысокие боевые качества прибывших людей, но промолчал, рассчитывая, что об этом его еще спросят.
— Зеленый народ, — сказал командарм, словно угадав мысли комбата. — Я их на марше видел. Ну, да у тебя они быстро пройдут солдатскую науку. Как считаешь?
— Так точно, — ответил Горбунов с уверенностью, неожиданной для себя самого.
«Вот я и пожаловался», — подумал он удивленно.
Командующий секунду помолчал. Лицо его, освещенное лампой снизу, — большое, с отвисшими щеками и от этого почти прямоугольное, — казалось малоподвижным, как бы вырезанным из темного дерева; седые, низко остриженные волосы на голове были светлее кожи; глаза за очками смотрели внимательно и холодно.
— Я о тебе слышал. Горбунов, — снова заговорил командующий. — Я твою атаку на болоте помню…
— Благодарю, товарищ генерал-лейтенант! — отчеканивая каждое слово, ответил комбат.
«Неужели награждают? — с приятным волнением подумал он. — Хорошее всегда приходит неожиданно…»
— Я на тебя крепко надеюсь, — продолжал командующий.
Горбунов почувствовал, что краснеет. Фуражка соскользнула с его колен и со стуком упала на пол. Он в замешательстве ее поднял.
— Покажи-ка, где ты стоишь, — приказал командарм.
Некоторое время он вместе со старшим лейтенантом рассматривал карту, пеструю от множества карандашных синих и красных отметок. Потом начал расспрашивать о противнике на участке батальона, о системе и огневых средствах его обороны. Горбунов отвечал точно, со знанием дела, но испытывал разочарование.
— Так вот, товарищ старшей лейтенант, на этот раз тебе начинать, — проговорил генерал с ударением на «тебе». — Приказывай, майор, — слегка повернулся он к Николаевскому.
Тот подошел к столу, и откашлялся, почему-то косясь на лампу. Затем провел пальцами по усам, густым, подкрученным кверху.
— Получите боевую задачу… Письменный приказ последует незамедлительно, — начал майор.
Худое, словно высушенное на ветру лицо его было сумрачно; хриплый, давно простуженный голос прерывался частыми паузами, когда Николаевский подыскивал выражения. Сама официальность их удивила Горбунова, — видимо, майор чувствовал себя несвободно под окрестившимися на нем взглядами высших командиров. Вскоре, однако. Горбунов перестал обращать внимание на то, как ставилась ему задача, потому что был обескуражен ее содержанием, Полку предписывалось атаковать противника, прорвать его долговременные линии и, стремительно продвигаясь, выйти к полотну железной дороги. В первом эшелоне должен был наступать Горбунов, прокладывая путь другим подразделениям, — его усиливали ротой резерва. И лишь после того, как он вклинится в оборону противника, в бой надлежало вступить главным силам. Этого, впрочем, по мнению старшего лейтенанта, не могло случиться потому, что цель, поставленная перед ним, была недостижимой.
— Товарищ генерал-лейтенант, разрешите вопрос к товарищу майору, — проговорил Горбунов.
Командующий кивнул головой.
— Какие средства прорыва будут мне приданы? — спросил старший лейтенант.
Николаевский повторил, что рассчитывать надо только на полковую артиллерию и несколько увеличенную минометную группу. Молча, растерянно Горбунов посмотрел на командарма и перевел взгляд на Богданова.
«Почему вы так распорядились? — как будто спрашивал он обоих. — Я увязну со своим батальоном в грязи, еще не дойдя до немецких окопов. Разве можно наступать сейчас? — быстро проносилось в его голове. — Да и не прорвать несколькими ротами такой обороны… Здесь надо гвоздить артиллерией, надо много авиации… Вы ведь понимаете это, почему же вы молчите?»
Командарм спокойно встретил взгляд Горбунова; лицо комдива, молодое, с широким лбом, с прямым коротким носом, приняло строгое выражение. Богданов понимал состояние старшего лейтенанта, у которого, очевидно, не имелось шансов на успех. Но главный удар наносился не здесь, а на соседнем участке, где сосредоточивалась теперь тяжелая артиллерия. Николаевский и Горбунов должны были только сковать противника, отвлечь на себя его резервы. Они лишь начинали большую наступательную операцию, и знать об этом им не Следовало.
— Ты идешь в голове, Горбунов… С тебя первого и спрашивать буду, — заговорил командующий. — Так и запомни: другого донесения, кроме как «Вышел на линию Каменское — Хотьково», я не приму. Не возвращайся лучше, если не выйдешь.
— Разрешите, товарищ генерал-лейтенант, — громко, решительно сказал Горбунов.
Он поднялся с табурета и встал так, что свет от лампы, падая на его грудь, оставлял в тени лицо.
«Трудно придется бедняге, — подумал Богданов, глядя на старшего лейтенанта, — лихой командир, назад не пойдет, пожалуй, там останется…»
— Говори, — сказал командующий.
Огонек в лампе вдруг вспыхнул, заполнив узкое стекло высоким, хлопающим пламенем. Николаевский, взглянув на генерала, бросился подвертывать фитиль.
— Э, да у тебя она бензином заправлена, — проговорил командарм с упреком.
— Так точно, — признался Николаевский. — Керосин вышел.
— Ракета, а не лампа, — улыбнувшись, заметил Богданов. Его позабавило, что храбрый майор, не смущавшийся ничем на свете, кажется, огорчился из-за пустяка.
— Соли насыпать надо, — посоветовал командующий.
— На одной соли горит, а стреляет, — сказал Николаевский.
Горбунов ждал, когда можно будет заговорить. Ему казалось, что он понял причину официальной суровости командира полка, вынужденного, вопреки разумению, руководить безнадежной операцией. И, так как на плечи старшего лейтенанта падала главная тяжесть поставленной перед полком задачи. Горбунов собирался высказать все сомнения по этому поводу. Он с досадой поглядывал на бушующее в лампе пламя. Словно подчинившись его нетерпеливому желанию, оно упало так же внезапно, как поднялось, оставив на стекле черную полоску копоти. Но генерал еще долго недоверчиво смотрел на утихший плоский язычок. Подобно многим немолодым, находящимся в больших чинах людям, командующий не слишком, казалось, считался с состоянием своих собеседников. И Горбунов утратил вдруг желание говорить. Но не потому лишь, что боевой приказ не подлежит критике, если он уже отдан, — его не следовало обсуждать и в том случае, когда от исполнителя требовалась только жертва. Старший лейтенант был достаточно опытным офицером, чтобы не понять, наконец, истинного характера того, что ему и его людям предстояло. Стоило ли поэтому просить об условиях, способных обеспечить успех батальона, если никто не рассчитывал на большее, чем его славная гибель. Успех будет достигнут, видимо, в другом месте, но ни Горбунову, ни его бойцам не придется уже о нем услышать.
— Ну, что же, давай, комбат! — сказал командующий.
Старший лейтенант посмотрел на Николаевского, словно советуясь с ним. На огрубелом, воинственном лице командира полка было написано откровенное опасение за своего офицера. Казалось, майор тревожился, как бы тот не сказал чего-нибудь такого, что могло быть дурно истолковано.
