Утром на разрушенной станции маршевые роты выгрузились из вагонов. Бойцы в подоткнутых шинелях, в плащ-палатках стояли на мокрой платформе, глядя на кучи осыпавшегося кирпича, на обнаженные балки перекрытий, на угол бетонной стены с надписью «кипяток» и гигантской стрелой, указывавшей в пустоту. Паровоз вскоре двинулся назад, толкая стучащие вагоны, и люди почувствовали себя отрезанными от мира. Они зябли, становились спинами к ветру, и лица их в сыром, весеннем воздухе начинали голубеть. Мимо прошагал командир батальона — невысокий капитан в помятой шинели с сумкой на боку, низко оттягивавшей поясной ремень. Потом капитан вернулся и некоторое время молча прохаживался по перрону. Бойцы издали следили за своим командиром, стараясь угадать, что предстояло им дальше.

— Почему стоим, не понимаю! — громко сказал Николай Уланов, юноша с округлым, миловидным лицом.

«Я — на фронте… Вот как здесь все выглядит», — думал он, беспокойно осматриваясь и плохо видя от волнения. Глаза его, ореховые, отливавшие горячим блеском, расширились; нижняя, слегка выпяченная губа вздрагивала.

Вокруг было пустынно и тихо. Слабо дребезжал под ветром железный лист на крыше одинокого вагона; журчала вода, бежавшая вдоль путей. Но и сама тишина казалась Уланову тревожной в этом обезображенном месте, лежавшем уже за пределами обычной жизни. Юноша испытывал жаркое нетерпение и удивлялся странному бездействию окружающих. Ему хотелось двигаться, рыть окопы, то есть действовать так, как полагается на фронте.

— Почему стоим? — повторил Николай, не дождавшись ответа.

— Не терпится, москвич? — насмешливо проговорил Кулагин, солдат лет сорока; из-под накинутого на голову брезентового капора смотрели на юношу светлые, недобрые глаза, выделявшиеся на затененном лице.

— Стоять так тоже скучно, — сказал Николай и облизнул языком красные губы.

Варежки он снял, чтобы удобнее было стрелять, если понадобится; он стискивал винтовку побелевшими пальцами, не замечая теперь ее тяжести.

— Еще належишься, — сказал Кулагин. — А скучать нечего… Скучать там будешь, где плачут и смеются.

Люди, стоявшие рядом, молчали, безучастные, казалось Николаю, не только друг к другу, но и к своей судьбе. Командир батальона не спеша направился к деревянной, крытой толем будке, видневшейся около разбитого вокзала. Ветер трепал плащ-палатки, пузырями вздувал их на спинах бойцов, рябил воду, залившую шпалы. Послышался протяжный, певучий звук гармони, и Николай увидел подходившего Колечкииа — красноармейца в щегольской куртке летчика. Серая кубанка была надвинута у него на самые брови; зеленый плащ, свободно завязанный на груди, вздымался за плечами, как крыло. Колечкин нес нарядную, отделанную перламутром гармонь, время от времени трогая ее клавиши.

— С приездом, товарищи славяне, — сказал он глуховатым тенором.

— Взаимно, — ответил Кулагин.

Колечкин раздул мех, выгнул его наподобие веера и медленно собрал. Длинный, печальный звук снова пронесся в воздухе.

— Старшина объяснял — машины не прибыли, — заговорил незнакомый Уланову красноармеец с фиолетовым от холода лицом. — А по такой дороге они и к вечеру не доберутся… Обед дадут ли, нет — неизвестно.

— Пока загораем, значит, — сказал Колечкин.

Он растянул гармонь, и она опять пропела мелодично и жалобно. Наклонив голову, как бы ловя исчезающую ноту, улыбаясь ленивыми черными глазами, он двинулся дальше. Николай смотрел вслед со смешанным чувством зависти и обиды. Это небрежное великолепие разжалованного авиационного лейтенанта вызывало неясный протест. Оно было восхитительным в опасной близости боя, но обижало Николая, указывая на его собственную, чрезмерную, быть может, нервозность.

— Куда нас теперь? — спросил, обращаясь ко всем, Рябышев — молодой, широкогрудый, с сизыми, потрескавшимися губами.

— В резерв пока поставят, — спокойно ответил Кулагин.

— Это почему же? — спросил Николай резким, ломающимся голосом.

— Время сырое… Весна.

— Причем тут весна? Как будто воюют только когда сухо, — возразил Николай.

Кулагин оглядел его и невесело, без улыбки подмигнул Рябышеву.

— В Москве, конечно, асфальт везде, метро, культура, — сказал он, — а в поле сейчас ноги не вытащишь, раскисло все…

— Верно! Отходит земля, — сказал, повеселев, Рябышев.

— Весной всегда затишье бывает… С продуктами только плохо — подвоза нет, — добавил Кулагин.

— Чепуха это все, — отрезал Николай.

Однако он почувствовал невольное облегчение оттого, что бой произойдет, невидимому, не сегодня и даже не завтра. Кулагин, возвращавшийся из госпиталя, побывал уже на фронте, и его словам можно было верить.

— Без хлеба не оставят, можете быть спокойны, и без снарядов тоже, — запальчиво продолжал Николай. Не желая сознаться в своей тайной радости, он спорил, как бы сопротивляясь ей.

— Да ты откуда, такой образованный? — удивился Кулагин.

— Знаю, вот и все… Суворов через Альпы перешел, а это потруднее было, чем по грязи шлепать.

— Так у Суворова танков не было… С машинами и он теперь не прошел бы… — сказал Кулагин. — А вот животы у нас подведет, попомните мое слово.

— Подведет, это точно, — обрадованно согласился Рябышев.

Николай ощутил вдруг свое сердце, часто и коротко стучавшее в груди. Он отошел на шаг и отвернулся. Некоторые Из бойцов заметно оживились, другие высказывали недоверие к предсказаниям Кулагина. И Николай невольно прислушивался к новым доказательствам в пользу вероятной отсрочки предстоявшего испытания. Мысль о ней доставляла удовольствие, тем более сильное, что самому Николаю, собравшемуся честно вступить в бой, не в чем было упрекнуть себя.

Люди понемногу разбрелись. Одни сидели уже на ящиках, извлеченных из-под щебня, другие расположились около водокачки. Ее поврежденный купол осел на один бок, отчего старая башня приобрела лихой, забубенный вид. Два красноармейца разжигали на платформе костер. Мокрые доски дымили, слабый, бледный огонек, едва возникнув, угасал…

— Комбата не встречал? Где он?.. — прозвучал позади высокий, певучий голос.

Оглянувшись, Николай увидел Машу Рыжову — худенькую девушку в слишком просторной шинели, топорщившейся на груди, в пушистой ушанке, посаженной на розовые уши.

— Долго мы здесь топтаться будем? — спросила Маша.

Руки ее в широких, подвернутых рукавах были засунуты в карманы; за спиной висел вещевой мешок.

— Просто не понимаю, — громко ответил Николай.

Он удивленно смотрел на небольшое овальное лицо с побелевшим утиным носиком, с некрупными ярко-синими глазами. Заслезившиеся от ветра, они сверкали так, будто светились в глубине; длинные ресницы загибались у девушки кверху, расходясь, как лучи. Она с независимым видом встретила взгляд Николая, но самая воинственность ее фигурки, упрятанной в грубое сукно, показалась юноше нарочитой, почти детской, а поэтому немного печальной.

— Подожду еще и одна уйду, — решительно проговорила Маша.

— Как это одна? Вы разве не с эшелоном? — спросил Николай.

«Совсем еще ребенок, — подумал он растроганно. — Что ей делать на фронте? Зачем она здесь?»

— Я сама по себе, — сказала Маша так, словно в ее обособленности заключалось известное преимущество.

Сняв варежку, она поправила ушанку маленькой, не очень чистой рукой с недлинными пальцами — на их обломанных ногтях еще сохранился розовый лак. Не взглянув больше на Николая, она пошла к вокзалу.

— Погодите!.. Я с вами!.. — закричал он, повинуясь порыву, в равной мере рыцарственному и эгоистическому, боясь уже потерять эту девушку.

Через пять минут он и Маша остановились около каменного крыльца, наполовину погребенного под обломками. Большая замощенная площадь, простиравшаяся за вокзалом, была пустынна. С трех сторон ее серый квадрат замыкали пепелища домов, поваленные заборы, голые печные трубы, обугленные сады. Маша не нашла комбата, и Николай встревожился, что она действительно отправится в путь одна.