Затягивая ремешки американских сапог, Спартак бросил по сторонам быстрые настороженные взгляды, пытаясь определить, можно ли хоть на что-то рассчитывать при столь поганом раскладе. Вообще-то был шанс звездануть как следует в челюсть сопляку, сорвать у него с плеча винтовочку и попытать счастья...

Отпадает, решил он. Винтовка немецкая, где у нее предохранитель, неизвестно, да она к тому же свободно может оказаться и незаряженной. А кобура у Панаса расстегнута, и уж он-то охулки на руку не положит, срежет моментально – дистанцию держит откровенно, вроде бы беспечен, но напряжен, как волк перед броском, сразу чувствуется. При мысли, что эта каменистая равнина, сухая земля, чужой лесочек и эти морды окажутся последним, что он увидит в жизни, Спартак почувствовал натуральнейшую тошноту. И даже, откровенно признаться самому себе, страх.

Он мимоходом коснулся кармана – но пистолета там, разумеется, уже не было. Ну да, этот таких промахов не допустит...

– Ну, поедем? – спросил его Панас таким тоном, словно звал на вечеринку с самогоном и сговорчивыми девками. – Только я тебя душевно прошу, хлопче, давай без фокусов. Побежишь – стрелять начнем без всяких церемоний. Интересно, конечно, тебя живьем привести, чтобы попытали, что за редкая птица – но вот бегать за тобой по лесу я решительно не намерен. Года уже не те, да и пост у меня не тот, чтобы за тобой гасать меж деревьями, как варшавский полициянт за карманником... Уяснил себе? Вот этот дядько, – он небрежно кивнул на третьего, – невеликого ума экземпляр, но что до стрельбы – со своим «маузером» управляется, как жид со скрипочкой. Усек, я спрашиваю?

– Усек, – буркнул Спартак.

– Вот и ладно. Доедем без хлопот – я тебя еще и покормлю со своего стола, и стаканчик налью. Мы ж не косматые мазуры, державность и обхождение понимаем...

Третий быстрыми шагами направился к бричке, выдернул оттуда винтовку и щелкнул затвором – судя по звуку, ухоженным и смазанным. Да и держал он оружие так, что стало ясно: Панас вовсе не врет.

– Пошли? – Панас вытянул из кобуры «парабеллум» и небрежно указал стволом на бричку. – Лошадка добрая, вмиг будем на месте...

Спартак, вздохнув про себя, запустив про себя злым матом и последний раз глянув на Лешку – прости, брат, – пошел в указанном направлении, тяжело ставя ноги. Настроение еще больше упало.

Кость шустро запрыгнул на козлы, бросив винтовку себе под ноги. Третий, так и оставшийся для Спартака безымянным, примостился рядом с ним, развернувшись вполоборота к заднему сиденью, на котором устроились Спартак с комендантом. Бричка покатила.

Спартак окончательно убедился, что не пройдет номер с лихим прыжком через невысокий борт брички – и зайчиком из-за тяжелой одежды и грузных сапог по редколесью не промчишься, и стрелков по его душу будет двое опытных, если даже не считать сопляка. Безымянный глаз не спускает, да и Панас, якобы небрежно держа пистолет на колене, не расслабляется: указательный палец возле спускового крючка, большой возле предохранителя. В два счета срежут, и хорошо еще, если наповал – а то и придется ползать в пыли раненым, враз превратившись в беспомощное создание, а эти будут гоготать...

– Жалованье большое? – спросил вдруг Панас.

– Что? – не понял Спартак.

– Я спрашиваю: платят хорошо? Воздушным офицерам? – В голосе коменданта звучало неподдельное любопытство. – Видел я летных немчуков, и американцев в штате Охайо – як сыр в масле катались, чистой воды шляхетство... Жалованье приличное?

– Мне хватает, – сказал Спартак.

– А сколько, если не военная тайна?

– Устрицами каждый день завтракал, – сказал Спартак хмуро. – А шампанским сапоги протирал для блеска.

– Я серьезно, не жартобливо...

– Вам-то зачем? В протокол допроса все равно не подошьешь.

– Ради общего познания жизни, – серьезно сказал Панас.

– Врете, дядьку, – сказал Спартак. – От жадности все. У вас вон нос побелел от жадности...

– Не от жадности, а...

Протарахтела короткая автоматная очередь – и Кость, нелепо взмахнув руками, кулем повалился с облучка. Безымянный успел взмыть на ровные ноги и даже вскинуть винтовку, разворачиваясь в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы, – но вторая очередь сбросила его с брички, и он так же безжизненно грянулся оземь.

Спартак не рассуждал – некогда было. Он попросту ухватил левой рукой дуло пистолета, пригибая его вниз, а правой от всей души с превеликим энтузиазмом и готовностью вмазал коменданту по скуле – аж чавкнуло под кулаком. Быстренько выкрутил пистолет из сильных пальцев, пользуясь моментом.

Встрепенувшаяся было лошадка попятилась, храпя, на узде – или как там она именуется – повис человек в немецком маскировочном комбинезоне, с бело-красной повязкой на рукаве и болтающимся на плече незнакомым автоматом – короткий, с толстым дулом и горизонтальным магазином, а вместо приклада – выгнутая железная труба.

Еще двое, одетые точно так же, возникли у заднего колеса брички, один проворно выдернул за ворот все еще не очухавшегося Панаса, бросая наземь, а второй в полете добавил пану коменданту кулаком по роже. На Спартака это зрелище подействовало крайне умилительно: кто еще мог так вот обращаться с полицаями, как не...

Лошадь похрапывала, но стояла спокойно, человек в комбинезоне – рыжеватого оттенка, просторном – держал ее умело и цепко. Наклонившись, Спартак подобрал «парабеллум». Один из автоматчиков ухмыльнулся ему во весь рот и, демонстративно постучав себя кулаком по груди, выкрикнул:

– Америка – то бардзо добже! Америка – дир франд!

Второй тоже улыбался в шестьдесят четыре зуба, махал сжатым кулаком и выкрикивал что-то совершенно неразборчивое. Сразу видно было, что оба переигрывают, как плохие актеры, – из самых лучших побуждений вообще-то. Третий, не обращая на них внимания, нагнулся над лежащими, проверяя, как там с ними обстоит дело. Все трое были совсем молодыми парнями простоватого вида.

Теперь Спартак рассмотрел кокарду у них на фуражках – орел с поднятыми крыльями, упершийся лапами в нечто вроде полумесяца с большими буквами «WP». Тот же орел и те же буквы – на бело-красных нарукавных повязках. Причем орел, это сразу бросилось в глаза, был украшен короной. Довоенного фасона орелик, а значит, партизаны сии...

Появился четвертый, точно такого же облика, разве что автомат у него на шее висел немецкий, а в руке он держал большой незнакомый пистолет, чью марку Спартак с ходу не смог определить. Судя по тому, как подобрались пареньки, новоприбывший был определенно командиром.

Мимоходом улыбнувшись Спартаку – вполне дружелюбно, но коротко, – он прошел мимо, остановился над очухавшимся Панасом и, нехорошо сузив глаза, произнес:

– О, пане комендант постерунковы... Як ми бардзо пшиемне споткач пана...

Дальнейшее Спартак попросту не разобрал: сплошные «пши» и «пжи». Но вряд ли это была приятная светская беседа: лицо у лежавшего навзничь Панаса закаменело в смертной тоске – Спартак видывал такое выражение, когда человек оказывается нос к носу с костлявой бабусей, которая всюду шляется с косой...

Командир добавил что-то еще – короткое, презрительное. Наблюдая за ним, Спартак отметил для себя: «Порода...» У командира было классическое лицо белогвардейца из советских фильмов: узкое, сухощавое, аристократическое.

Панас, лежа на спине, неловко полез в карман, вытащил портсигар и протянул его стоявшему над ним партизану. Тот, чуть наклонившись, выдернул из пальцев коменданта тяжелую сигаретницу, так, чтобы не соприкоснуться руками, выпрямился.

И с холодным, непроницаемым выражением породистого лица поднял пистолет. Выстрел, другой, третий... Был человек, хоть и поганый, – и не стало человека. Впрочем, Спартака это печальное для кого-то событие нисколечко не огорчило.

Командир отдал какой-то приказ и запрыгнул в бричку рядом со Спартаком, все еще неуклюже сжимавшим в руке «парабеллум». Один из автоматчиков прыгнул на облучок и подхлестнул лошадь, а остальные моментально растворились в лесу. Бричка понеслась в прежнем направлении. Где-то неподалеку, Спартак слышал отчетливо, разгоралась пальба – одиночные винтовочные выстрелы, азартные автоматные очереди, солидное тарахтение пулемета.