– Как бы невзначай посмотри налево, – опять наклонился к столу Игошев, – только не верти головой, как аэродромный прожектор. Какие колоритные дядечки, да?

Спартак, притворяясь, будто рассеянно озирает зал, повернулся в ту сторону. Да, дядечки и впрямь были колоритные. В вышитых сорочках под европейского покроя пиджаками, при холеных усах и бородах, главное – лбы у всех прямо-таки испещрены морщинами, а на всех без исключения лицах выражение причастности к великим тайнам бытия. Спартак вдруг припомнил портрет Тараса Шевченко в школьном кабинете литературы. Полное впечатление, что дядечки сошли как раз с таких портретов.

Эх, знали бы лейтенанты, кого им довелось лицезреть, по-другому бы реагировали! Прониклись бы, так сказать, исторической значимостью момента. А довелось им видеть самого Кост-Левицкого[15], нынешнего властителя умов западноукраинской интеллигенции. А «дядечки», что окружали его в данный момент, были не кто иные, как только что избранные тайным голосованием в здании Оперного театра представители львовской интеллигенции, которые должны отправиться в Москву – обсуждать, как им обещали, с самим товарищем Сталиным вопрос о предоставлении Галиции особого статуса. Завершение выборов и отмечали. И в то время как Спартак делал заказ официанту, за столом Кост-Левицкого пламенно говорил сорокалетний историк, автор незаконченного многотомного труда «История государства украинского». Он носил вышитую национальную сорочку с приколотым к ней значком с изображением Сталина. Что означало лояльность к власти и незабвение корней.

– ...И Львов будет считаться столицей. Пусть столицей Галиции. Дело в статусе. Не может великий город Львов зваться просто городом, не заслужил он этого! Только имея статус столицы автономии, он сможет высоко нести знамя культуры, объединять умы, таланты, питать их, вдохновлять!

Властитель умов Кост-Левицкий с благосклонностью патриарха, чуть кивая, взирал с председательского кресла и с вершины своего возраста, отсчитывающего девятый десяток, на старания молодых. А молодые старались понравиться, быть замеченными, приближенными.

Жизнь – штука затейливая. Порой причудливо переплетаются линии судеб. Наверное, кто-то там наверху от души веселится, взбивая судьбы, как кости в стакане, и выбрасывая их на стол. Скажем, отменной шуткой судьбы можно признать тот факт, что в непосредственной близости друг от друга оказались Кост-Левицкий и люто ненавидевшие его оуновцы. Только жидов и коммунистов они ненавидели больше, чем вот таких вот сытых и лощеных предателей украинской нации. Собственно, от расправы Кост-Левицкого всегда спасал только его почтенный возраст. Но узнай Кемень и Микола, что в соседнем зале находится не кто иной, как... В общем, кто его знает, может, оуновцы и усмотрели бы в этом некий знак судьбы...

А сейчас Кемень и Микола внимательно слушали молодого московского вора по прозвищу Марсель.

– ...Вот наши воровские законы начисто не совпадают с ментовскими законами. Но уживаемся ведь как-то. А особенно не любим, что мы, что менты, как раз тех, кто отступает от законов. Договорились же с вашими ворами, верно, Колун? Тоже было нелегко...

– Я понимаю, зачем вам нужна договоренность. Я не очень понимаю, зачем она нужна нам? – раздумчиво спросил Кемень.

– Наши возможности, – сказал Марсель. – Про зоны уже было сказано. Помимо того, у нас кругом тысячи глаз. На каждой улице глаза, на каждом вокзале, в каждом поезде – везде. Надо отыскать человека – пожалуйста. Надо вовремя разглядеть легавого – пожалуйста. Или, допустим, ваш схрон с оружием эти глаза углядят. Понятно, сами не тронут, а пойдет по цепочке, что с этим делать? А делать можно разное: себе прибрать, сдать властям от греха, а можно оставить все как есть. Все зависит от того, как люди заранее договорились. Или же они не договаривались ни о чем. Кроме того, каналы через границу. Мы можем мешать друг другу и тем самым помогать погранцам, а можем наоборот – помогать друг другу и жить спокойно...

Микола наклонился к Кеменю, прошептал в ухо:

– Толковый парень этот Марсель. Вот с ним можно иметь дело, если он достаточно влиятелен у своих. А второй мне не нравится...

На сцену вышла немолодая женщина, одетая в черное с блестками платье до пола. При ее появлении моментально умолкли звякавшие вилки и ножи, наступила тишина. Пианист сыграл музыкальное вступление, и женщина запела.

Как назывался этот музыкальный жанр, Спартак не знал, невеликий был в этом специалист. Может быть, джаз, только совсем не похожий на Утесовский или на тот, который любил насвистывать капитан Лазарев – первый учитель летного дела для Спартака в училище. Маленький, тщедушный, плешивый – но в воздухе он вытворял такое, что не только у курсантов, у бывших летчиков дух захватывало.

Спартак вспомнил первую свою встречу с капитаном. Их тогда, зеленых пацанов, едва обустроившихся в казарме Ворошиловградского летного училища, вызвали на поле, построили. Механик в промасленной робе подкатил к одиноко стоящему истребителю тележку, на которой лежал пузатый, с тремя красными полосками на верхнем торце баллон (сжатый воздух), установил на откидной опоре. Открыл лючок в передней части фюзеляжа, вставил в него шипящий змеей шланг от баллона, накрутил на переходник, проверил маховичок у горловины.

Капитан Лазарев (тогда Спартак понятия не имел, кто таков этот сморчок) с трудом полез в кабину – ступеньки были ему высоковаты. Среди курсантов послышались смешки. Потом другой механик провернул винт, мотор булькнул, закудахтал, взревел, и лопасти слились в полупрозрачный круг. Поднялся пыльный ветер, пилотки приходилось держать обеими руками, чтоб не сдуло. Тем временем Лазарев покачал элеронами, оперением киля. Показал большой палец. И, подталкиваемая двумя техниками, машина выкатилась на полосу, прошла метров восемь, некоторое время мотор гремел, набирая обороты, Лазарев отпустил тормоз, и самолет рванулся вперед.

Капитан развернулся над полем около далекого леса, вернулся – и ввел истребитель в первый вираж... И тут такое началось! Форменная феерия головокружительных фигур, выполняемых одна за другой и без всякой системы. Глаз не успевал следить за маневрами, производимыми на предельной скорости, что называется – со струями. Самолетик болтало в воздухе, как осенний лист, и невозможно было поверить, что этим хаотичным кружением управляет человек. То и дело казалось, что машина не выдержит перегрузок и либо развалится в воздухе, либо со всей дури долбанется о землю. Ничуть не бывало! В последний момент Лазарев укрощал машину и бросал ее в новую заковыристую фигуру...

Потом он посадил истребитель, вылез из кабины и снял реглан, оставшись в пропитанной потом гимнастерке.

И неожиданно подмигнул запанибратски Котляревскому – да-да, именно ему, хотя курсантов с открытыми ртами стояло вокруг множество:

– Ну что, боец, хочешь так летать?

Спартак лишь судорожно кивнул в ответ...

Готовили их, конечно, – как вспомнишь, так вздрогнешь. Тренажеры, матчасть, политзанятия, физподготовка. Изо дня в день. Прыжки с парашютом. Полеты в «спарке». Потом, когда допустили до самостоятельных вылетов, летали днем, летали ночью, поэскадрильно, звеньями, парами и поодиночке. Отрабатывали навигацию без наземных ориентиров – и это было хуже всего, потому как очень быстро привыкаешь ориентироваться по сети дорог, населенным пунктам и рельефу местности. Практиковали перехваты на предельной высоте и предельной дальности. Учили фигуры высшего пилотажа и правила воздушного боя.

Но ведь выучили, а?! И теперь Спартак мог бы, пожалуй, потягаться с Лазаревым...

Спартак поискал, с чем можно сравнить мелодию, которую исполняла женщина на сцене, и нашел – с густым терпким вином, какое он пробовал однажды на восемнадцатилетии соседа по дому Борьки Корнилова. Вино привез в плетеном кувшине из Сухуми какой-то родственник матери. Вливалось несколько тяжеловато, но от него сразу же приятно кружилась голова. Как кружит сейчас голову голос певицы – густой и волнующий... как то вино.