Алена с долею возмущения поглядела в сверкающие голубые небеса (после многодневных дождей наконец-то выступило солнце) – и ей почудилось, будто чей-то насмешливо-добродушный взор глядит на нее с вышины. Внезапно она почувствовала себя немного лучше. Похоже, господь не гневается, не спешит поражать ее молниями! Хотя… у нее-то кара опередила преступление! Ведь сначала было мучительное замужество, потом Алена почти умерла, а уж потом сбежала от похотливой Еротиады.

Пожалуй, пора перестать бояться небесной кары: в некотором роде они со Всевышним квиты. И поскольку он не спешит вовсе обелить Алену и покарать истинного виновника ее бед, она тоже может позволить себе совершать некоторые грехи. «Как вы нам, так и мы вам!» – храбрясь, Алена снова поглядела на солнышко, которое выступило из-за облачка и улыбалось во все небо, – и почувствовала себя вовсе спокойно.

Тем не менее возвращаться к обедне она не стала, а медленно пошла по двору Вознесенского монастыря. Здесь она познакомилась с Катюшкою… Впрочем, Алене и прежде нравился этот монастырь, в незапамятные времена основанный Евдокией, супругой великого князя Димитрия Донского. Жизнь ее была похожа на книжную историю, одну из тех, которые безотрывно и во множестве читала Алена в юности. Утратив своего князя, которого она любила всем сердцем, Eвдокия вдовствовала восемнадцать лет и вела жизнь строгой постницы. Однако злая молва всегда найдет пищу! Легкоумные люди распустили слух, будто великая княгиня вдовствует не целомудренно. Молва дошла и до ее сыновей, из которых особенно смущен был князь Юрий, впоследствии соперник Василию Темному в правах на Великое княжение. Чтобы утишить злосмрадную молву перед сыновьями, Евдокия призвала их к себе и раскрыла перед ними богатую одежду, обнажив свою грудь, истощенную и изможденную постом и богомольными трудами, так что виднелась одна почерневшая кожа, прилипшая к костям. Строго запретила она сыновьям рассказывать о том, что они видели, а вскоре приняла святой постриг под именем Евфросинии. Во время ее шествия в монастырь на пострижение слепой нищий прозрел, утерши глаза рукавом от сорочки великой княгини, и еще тридцать человек, одержимых разными болезнями, получили исцеление.

Жаль, что с тех давних пор Вознесенский монастырь не раз выгорал чуть ли не дотла и теперь пестрит новыми постройками. Мирской люд ходит теперь в церковь, которая не далее как о прошлый год была построена по обету княжны Барятинской. Разные обеты дают люди господу, разные… Пора и Алене дать обет.

«Господи, – поклялась она, опять поглядев в небо, но ничего толком не видя от внезапно подступивших слез, – господи, клянусь, что не надо мне счастья мирского, не надо того, о чем мечтаю денно и нощно, – до тех пор, пока ты не изобличишь и не покараешь злодея, кровопийцу! Клянусь, что даже если, твоим или врага твоего промыслом, вдруг отворится мне сердце любимого моего, я его отвергну и буду отвергать до тех пор, пока ты, всеблагий, не явишь безвинности моей принародно и не очистишь меня пред небом и людьми!»

Слезы лились неудержимо. Алена шла, ничего не видя перед собой, суя медяки в чьи-то протянутые руки. Облегчения душевного как не бывало. Теперь они с господом опять должны друг другу, и неведомо, сколько будут еще этот долг отдавать! А ведь небось тот, убийца, тоже молит его о покровительстве… Ну что ж, как правильно говорит Катюшка, бог на всякого не угодит.

Вспомнив о Катюшке, Алена всполошенно всплеснула руками. Ох, раззява, раззявища! Бродит тут, торгуется с небесами, слезы льет, а про дело-то и забыла! Пора возвращаться. Правда, Aлена еще хотела заглянуть во двор Аптечного приказа, чтобы поглядеть на чудище, не то зверя, не то человека, которого там держали в клетке и про которого говорила вся Москва, однако времени на сие уже не оставалось. Впрочем, чудище никуда не денется, они с Катюшкою еще выберутся на него поглазеть. А сейчас надобно бегом бежать! Катюшка не простит, ежели что не по ее выйдет. Но главное – она рассчитывает на Алену, верит, что не подведет. Хотя, чтобы уговорить подругу, Катюшке пришлось приложить немало сил!

Сначала она долго мялась, ходила вокруг да около, пока Алена не рассердилась:

– Hу что ты из пустого в порожнее переливаешь? Прямо говори: чего надобно?

Катюшка набралась храбрости – да и ляпнула… Алена поглядела на подружку как на полоумную, и та заелозила:

– А чего я такого сказала? Запрос в карман не лезет!

Но это, конечно, был не простой «запрос», а потому Катюшка принялась всячески доказывать, что выдумка ее – замечательна и сулит немыслимые блага всем участникам разыгранной комедии. Алена только головой качала, не постигая, что этакое может быть замыслено всерьез.

– Неужели ты мне не поможешь? – ворчала Катюшка. – Ведь мы с тобой – как рыба с водой. А говорила, все для меня сделаешь! – накуксилась она. – Конечно, кто тонет – топор сулит, а как вытащишь, так и топорища жаль!

Намек попал в цель: Алене стало стыдно. В конце концов, ведь именно Катюшке она обязана тем, что не скитается бесприютная по белу свету, что живет, можно сказать, припеваючи… а если припевки эти не веселы, а исполнены слез, так ведь это уж Аленина забота и ее печаль. Пусть же хоть Катюшка поет веселые песенки!

Конечно, она для приличия еще понудила: подумай, мол, подруга, немудрено голову срубить – мудрено приставить, однако знала, что все сделает, как того хочет Катюшка. Впрочем, и ее подруга не сомневалась в этом с самого начала!

Алена ускорила шаги. Не опоздать бы! Хотя, хорошо зная Катюшку, можно быть уверенным, что та будет тянуть удовольствие сколько нужно. И не она одна. Алена вчера вечером с великим трудом от этого «удовольствия» отбоярилась, так что теперь все достанется Катюшке.

От быстрой ходьбы вдруг стеснилось дыхание, закружилась голова. Алене даже пришлось прислониться к чужому забору. Пытаясь прорваться сквозь тьму, затягивающую взор, она с усмешкой подумала: уж не перестаралась ли, изображая недужную? Уж не привязалась ли, правда что, хворь неведомая? Нынче так подкатило к горлу утром, что хоть иди топиться! Отражение свое Алена увидела за завтраком в глазах Фрица: он смотрел враз с неприязнью и сочувствием. Ну, вот и хорошо. Стало быть, поверил, будто Ленхен больна, и не в обиде, что гнала его от себя.

Ничего, это все скоро пройдет. Алена отдохнет – и поправится. Надо будет опять послать Ленечку в батюшкин дом, за шиповниковыми ягодами, за боярышниковыми. Настой их подкрепит, возвеселит. Уж скорее бы сентябрь, скорее бы настало время собирать ягоды нового урожая: в них больше крепости и силы.

Алена стояла и стояла под забором, пытаясь ободрить себя, но ощущая все большую слабость. Тошнота не унималась, ноги подкашивались. Да она ведь упадет сейчас! Упадет – и будет лежать под забором, добрым людям на потеху. Ох, как ей худо, как худо… Уж не отравилась ли она? Вернее, не отравлена ли? Может статься, Фрицу до того опостылела холодность любовницы, что он решил сжить ее со свету? Или вновь достигла ее длань неведомого злодея, некогда уже пытавшегося погубить ее – и погубившего бы, если б не Егор… Егорушка!

Облик, возникший вслед за этим именем, светлый, незабываемый облик, который Алена так старательно, так мучительно гнала от себя все эти дни, вовсе лишил ее сил, и она непременно упала бы, когда б чьи-то руки вдруг не подхватили, не встряхнули.

– Алена! Что с тобой? – долетел откуда-то издалека знакомый голос.

– Егорушка… – слетел с губ легкий шепоток, и голос стал ближе, резче:

– Какой я тебе Егорушка? Опомнись! Очнись! Леньку не узнаешь? Алена, да Аленка же!

Он тряс ее с таким старанием, что постепенно обморочная мгла слетела с нее: так утренний ветер срывает с ветвей клочья ночного тумана. Алена открыла прояснившиеся глаза:

– Ой, Ленечка! А я что-то занемогла, едва не упала.

– Видел, – буркнул Ленька, с тревогой вглядываясь в ее враз выцветшее лицо. – Тебе бы лечь! Может, не надо – ну, всего этого?.. Я дам знать, мол, не сладилось…