– На помощь! Спасите! Спасите, кто в бога верует!

Чудовище сгребло Алену в охапку так стремительно, что она даже пикнуть не успела, и издало сдавленное рычание. Дико поведя глазами, оно швырнуло Алену в угол клетки – она не удержалась на ногах и упала – и принялось бросаться на решетку, сотрясая и едва не выворачивая ее из земли. Ярость его чудилась неукротимой, и два караульщика порскнули прочь, потому что длинные когтистые ручищи вдруг просунулись меж прутьями в явном стремлении схватить неосторожного и растерзать на месте.

Алена, у которой от неожиданного и сильного удара занялся дух, с трудом села, повела глазами – и только теперь вполне разглядела то существо, которое во всякий миг могло сделаться ее палачом.

Оно было бы среднего человеческого роста, когда б не согбенная спина и не понурая, провисшая меж плеч голова, которую даже в ярости оно не могло вполне поднять. Ноги его были босы, и всей одежды на нем была черная от грязи посконная рубаха, вся в прорехах, сквозь которую проступало неимоверно грязное и худое, однако так и оплетенное тугими мышцами тело. И если несколько мгновений назад Алене чудился проблеск мысли в поступках этого существа, то сейчас в нем истинно не было ничего человеческого. Это был зверь… дикий зверь, готовый убить всякого, кто посмеет отнять у него добычу. И этой добычей была Алена.

Задремавший было ужас ожил – и пронзил ее, как молния, исполнив все тело внезапной резкой болью. Алена схватилась за голову, но тут же зажала рот руками, согнулась… Ее нутро скручивали спазмы – и наконец она изверглась пустыми, но мучительными судорогами рвоты. Но не эта омерзительная тошнота напугала, обессилила Алену. Вдруг почудилось, что особая, тянущая боль раздвигает самые потаенные глубины ее недр – и она прижала руки к животу.

Ее ребенок! Дитя Егора… Как бы ни сложилась жизнь и сколько бы ни длилась она, года или мгновения, какие новые удары и потери ни заготовила она, Алена знала, что снесет все, кроме потери этой едва зародившейся в ней жизни. В этом еще неведомом дитяти была для нее последняя надежда, это была последняя ниточка, связывающая ее жизнь с жизнью Егора. Пусть невозможна меж ними любовь, напрасны надежды, пусть навеки разойдутся их пути – останется одна стежка между сердцами: это дитя. И Алена не могла, не могла его потерять! Но уходили силы, мутилось сознание…

В эту минуту что-то схватило ее, проволокло по земле, толкнуло – и Алена всем лицом ощутила студеное прикосновение воды.

Это было похоже на волшебство, так мгновенно прояснилось у нее в голове и полегчало телу! Алена сделала несколько глотков, тошнота унялась, и она смогла осмысленным взором поглядеть окрест.

Чудовище стояло рядом, вглядываясь в лицо Алены с выражением, которое вполне могло быть названо встревоженным. Похоже, оно сообразило, что с добычею что-то неладно, если подтащило ее к железной шайке, почти до краев полной водою и стоящей у самых прутьев, – очевидно, чтобы удобнее было доливать воды.

Караульщики, воспользовавшись удобным мгновением, принялись подавать Алене знаки, показывая на низенькую дверку, запертую снаружи висячим замком и заложенную железным шкворнем. Однако чудовище не то заметило, не то почуяло их намерения и, грозно рыкнув (караульщиков словно бы вихрем отнесло саженей на пять от решетки), проковыляло в дальний угол клетки, таща за собой Алену, и там село, как садятся медведи, подобрав под себя задние конечности. Алена принуждена была сесть рядом, утирая со лба воду и постепенно обретая способность ровно дышать.

Тем временем смотрельщики посовещались, а потом один из них споро куда-то убежал, а второй принялся расхаживать на приличном расстоянии от клетки, пытаясь поймать взгляд Алены и делая руками несусветные движения, из которых она без труда поняла, что сотоварищ этого караульного побежал за помощью и Алену скоро вызволят.

На это у нее была невелика надежда, однако сейчас самое главное было – успокоить чудовище, которое следило каждое ее движение, каждый взгляд и теперь заметно волновалось… но не когда Алена пристально смотрела на него, а наоборот – когда отводила глаза. Да, да! Оно ловило ее взгляд, словно что-то искало, что-то пыталось в нем найти, и, когда Алена попыталась улыбнуться, губы чудовища тоже растянулись в несуразном подобии улыбки.

И вдруг она обнаружила, что ей не хочется даже мысленно называть его чудовищем. Может быть, конечно, это существо еще поточит об ее костыньки свои клыки и когти, но сейчас оно все более походило на человека, и Алена вдруг спросила:

– Как тебя зовут?

Взгляд заметался, существо взволновалось звуком человеческого голоса, но Алене почудилось, будто оно растерялось, не ведая своего имени. В самом деле, ну как его могли звать?! В лучшем случае, Эйты. И она сказала:

– Я буду тебя звать Mишка.

Конечно, как еще звать медвежьего выкормыша? Опять же, имя вполне человеческое. И когда он привык к этому слову, повторяемому Аленою на разные лады и с разными выражениями, Алена снова принялась рассказывать ему про людей и медведей:

– Еще рассказывают, будто медведи сделались оборотнями за свое негостеприимство. Целая деревня однажды не пустила путника переночевать в жестокую метель, а то был не простой путник, а сам святой Власий.[118] За это ее жители и были обращены в медведей.

Лицо его – Алена уже не назвала бы его мордою! – приняло растерянное выражение. Он, конечно, ничего не понял, однако это было так похоже на выражение человеческого недоверия, что Алена невольно засмеялась. Она даже решилась погладить его по голове, однако Мишка перехватил ее руку и глянул на нее такими странными глазами, что страх вновь завладел Аленою.

О господи… а что, если эта доброта, с которой он к ней относится, вызвана некоей особенной, звериной любовью? Тягою самца к самке? Она-то смотрит на него с жалостью, видит только брата своего по Творцу, несчастного получеловека, а что он видит в ней? Не вызовет ли она в нем жуткого, смертельного вожделения?

Алена закрыла лицо руками. Сжалась в комок. О… что же, что ждет ее?! Если эта пугающая догадка верна, так лучше пусть он перервет ей горло, пусть загрызет заживо! Она в отчаянии оглянулась – и в это мгновение послышался дробный топот копыт и во двор ворвался верховой.

Едва зачуяв дикий, звериный запах, лошадь взыграла так, что всадник не смог с нею справиться. Его выбросило из седла и проволокло по земле, пока он не выпростал ногу из стремени. Однако он тотчас вскочил и, не обращая внимания на разорванную, запыленную одежду, на хромоту, на ссадину на лбу, кинулся прямиком к клетке, припал к прутьям.

И тут словно бы ветер подхватил Алену и бросил к тем же прутьям, заставил прильнуть к ним – нет, к человеку, который стоял по ту сторону.

Это был Аржанов.

Одно мгновение, только одно мгновение длилось это прикосновение, это мимолетное слияние рук, тел, сердец, губ, взглядов. Счастье пронзило их сверкающей, самосветной стрелой… А потом Алена снова ощутила страшную хватку Мишкиных лап – и, потеряв рассудок, забилась, заметалась, завизжала, пытаясь вырваться.

Обезумевший при виде ее страха Аржанов тянулся сквозь решетку, бестолково, яростно хватая воздух; потом вцепился в прутья, затряс их, выкрикивая что-то нечленораздельное, окликая Алену, призывая господа, умоляя, проклиная…

Рядом с этими двумя человеческими существами, лишившимися рассудка от любви и отчаяния, спокойным остался только… Мишка. Некоторое время он недоумевая глядел на беснующегося Аржанова, потом вдруг совершенно по-человечески погрозил ему увесистым кулачищем и, прижав Алену к себе, принялся гладить ее по волосам, что-то успокаивающе ворча.

Аржанов онемел. У Алены вмиг высохли слезы. Она только и могла, что переводила ошалелый взор с Мишки на своего возлюбленного, который так и стоял, вцепившись в решетку, словно прикипел к ней.