Присяжные зевнули и сочли, что речь адвоката затянулась. Пора выносить приговор!

Лёля метнулась к телефону и порывисто набрала номер. Черт, почему она так долго колебалась, прежде чем сама решилась ему позвонить? Дмитрий, правда, просил этого не делать – разве только в самом экстренном случае. У него были какие-то сложные отношения с квартирной хозяйкой. Ничего, переживет. Сейчас как раз такой случай!

Гудок… другой, третий… пятый и шестой. Никого нет дома, что ли?

Наконец-то!

– Але? – сонный, недовольный женский голос.

– Ради бога, извините, – забормотала Лёля, вытирая слезы, которые терпели-терпели, да вдруг, в самый неподходящий момент, хлынули ручьем. – Пожалуйста, простите, я понимаю, сейчас ужасно поздно, но не смогли бы вы позвать к телефону Дмитрия? Это очень важно!

– Дмитрия? – переспросила женщина, и Лёля просто-таки физически ощутила, как в ее приглушенном голосе растаяли остатки сонливости: он стал жестким, настороженным. – Ну, вообще-то он уже спит… – На секунду отвернулась от трубки, голос зазвучал еще глуше. – Да, крепко спит. Я могу его разбудить, конечно, если что-то очень срочное. До утра нельзя подождать? Он такой усталый пришел сегодня…

Лёля прикусила губу. Бог ты мой, что за чушь вдруг полезла в голову… Как не стыдно! Но почему, почему эта тетка говорит, понизив голос, словно боится разбудить лежащего рядом человека? И… кто этот человек?

– Хорошо, – выговорила она похолодевшими губами. – Я подожду до утра.

– Ой, подождите! – шепотом вскричала женщина. – А что передать, кто звонил? Кстати, вы не Лёля?

– Лёля, – выдохнула она с внезапно ожившей надеждой. – Да, это я.

– Ах это вы-ы, – насмешливо протянула женщина. – Ну, вот что, Лё-ля: Дмитрий просил передать вам – вам персонально, – чтобы вы этот номер забыли. Понятно? За-бы-ли! И никогда не звоните ему сюда больше, никогда!

Через некоторое время до Лёлиного сознания дошел какой-то истерический писк. Похоже было, что она сжимает в руках живое существо, пытаясь открутить ему голову, а существо отчаянно стонет.

Глянула вниз. Да это в трубке пищат короткие гудки, трубку-то она так и не положила!

Лёля прерывисто вздохнула, нажала на рычаг и, дождавшись нормального гудка, набрала номер. Но не тот, по которому только что звонила.

– «Радуга-Поиск», – раздалось после долгого ожидания.

– Для абонента 2929, – сказала Лёля, с трудом шевеля губами.

– Громче, вас не слышно! – послышалось раздраженное.

Ах громче?!

– Для абонента 2929! – прокричала Лёля и отчеканила: – Забудь мой телефон! Лёля!

И бросила трубку, не дожидаясь, пока телефонистка переспросит, как ее зовут.

Лёля вошла в комнату, бездумно глядя на трепет свечных огонечков. Маслянисто поблескивал майонез на салатах. Включила люстру и задула свечи. Дым показался слишком едким, каким-то химическим. И от салатов, оказывается, исходил острый рыбный запах.

Она судорожно сглотнула. Вдруг вспомнила, как варила кальмаров, какими они сначала были мерзко-скользкими, а потом, покипев три минуты (не больше, не то будут жесткими!), побелели и сделались похожими на обезглавленных белых мышей…

Лёля прижала ладонь к губам, едва удержав отвратительную массу, вдруг взметнувшуюся из желудка. Ринулась в туалет, еле-еле успела. Ее рвало отчаянно, страшно, текло даже из носа, Лёля задыхалась, обливалась слезами. Едва успевала высморкаться, глотнуть воздуху – и снова захлебывалась рвотой.

Через какое-то время, показавшееся нескончаемо длинным, смогла разжать руки, вцепившиеся в унитаз, и побрела в ванную, хватаясь за стены. Из зеркала на нее взглянуло незнакомое, землисто-зеленоватое, отекшее лицо, испещренное красными крапинками порвавшихся кровеносных сосудиков, с опухшими, красными глазами.

О господи!.. Не тот ли это астральный антипод, которого ей так и не удалось разглядеть в Светином зеркале?

Лёля устало отвернулась и начала раздеваться. Бирюзовая блузка была вся в пятнах. Кое-как простирнув ее под краном и забросив на веревку, Лёля вползла в ванну. Одной рукой направляла на себя душ, другой чистила зубы. Но даже «Аквафреш» не мог уничтожить привкус желчи во рту, а тугие горячие струи оказались не в силах вымыть из головы мысли, от которых Лёлю било, будто током.

Наконец она закрутила краны, вытерлась. Но стоило войти в комнату и ощутить теплый рыбный дух, как спазмы вновь стиснули желудок. Сглатывая отвратительную слюну, стараясь не дышать, Лёля ринулась к столу, схватила обе вазы с салатами и опустошила их в унитаз. Вымыла посуду, но запах не исчезал.

Лёля открыла все окна, вынесла ведро с кальмаровыми внутренностями в мусоропровод – и здесь ее настиг новый приступ рвоты.

Лёля не помнила, как вернулась в квартиру, как прошла ночь. Сохранились в голове какие-то обрывки: она тупо убирает со стола, снова и снова склоняется над унитазом, корчится на полу от резей в пустом желудке, перегибается через балконные перила, подставляя лицо под дождь в надежде, что хоть это даст ей облегчение… Да нет, пожалуй, она должна была благодарить свои страдания, потому что они не оставляли сил думать. Все, что она могла теперь сделать с собой и своей жизнью, – это дождаться утра, поехать прямо к восьми, к началу приема, в женскую консультацию и взять у докторши с фиолетовыми волосами направление на аборт. Что характерно, та не сказала ни слова против, а пожилой медсестры не было в кабинете.

Ну и слава богу!

Дмитрий вскинулся, ошалело зашарил по бедру. Потом, спохватившись, нашарил джинсы, висевшие рядом с диваном, на стуле. Пейджер зуммерил как-то особенно громко, бесцеремонно взрывая сонную, уютную тишину.

Нет, Степашка Разумихин спокойно сопит на своей раскладушке, и в другой комнате, где спят Юра, его жена и малышка, тоже тихо. Телефон молчит. Значит, не тревога, иначе Юре позвонили бы первому. Но ведь уже за полночь, кого это разбирает в такую пору?

Дмитрий попытался вспомнить, есть ли над диваном бра, но не смог. Ладно, хватит испытывать крепость Степашкиного сна. Он бесшумно поднялся и босиком, в одних трусах прокрался из комнаты, сжимая в одной руке пейджер, а другую выставив, чтобы не врубиться в темноте в какую-нибудь мебель. Ощупью добрался до кухни, включил свет.

Затейливая люминесцентная лампа зажигалась, разноголосо пощелкивая, долго, не меньше минуты. Дмитрий стоял, слепо моргая. В кухне пахло тестом: разумихинская жена Алена грозилась на завтра пирогами… Удивительно уютная женщина, рядом с такой мгновенно отходят, как бы перегорают горести минувшего дня. Дмитрий вспомнил, в каком состоянии он был, когда Юра привез его к себе домой, – и как быстро успокоился, сидя в этой веселенькой, разноцветной, тесноватой кухоньке, так непохожей на хирургическую белизну того «помещения для приема пищи», где иногда что-нибудь скучно варила его квартирная хозяйка. Теперь бывшая, слава богу!

Дмитрий конфузливо улыбнулся. Все-таки оклемался, значит, если случившееся уже кажется ему смешным. Да, наверное, это и было смешно с самого начала: Иосиф Прекрасный, полуживой от усталости и тягостных мыслей (он только что вернулся с той жуткой аварии на шоссе, и его ладони еще помнили мертвую тяжесть детского тела), стоит под душем, как вдруг открывается дверь и на пороге возникает… как бишь ее звали по Библии, ту распутницу? Да никак – просто «жена господина его». Она, стало быть, и возникает, в упор глядя на голого парня. Означенный Иосиф в растерянности захлопал глазами, не догадавшись хотя бы мочалкой срамоту прикрыть, надеясь, что это недоразумение и жеманная Лариса Семеновна вот-вот порскнет вон. Но дама, сверкая очами, распахнула длинный алый халат и открыла взору Дмитрия свое поджарое, смуглое, почти безгрудое тело ухоженной, но уже стареющей женщины, отчего-то все покрытое меленькой порослью, как у дьяволицы… Дмитрий едва не выкрикнул: «Изыди, сатана!» – все еще надеясь, что это ему померещилось. Но Лариса Семеновна шагнула вперед и уже схватилась одной рукой за край ванны, намереваясь забраться туда, а другую протянула к самому… вот-вот, туда и протянула!