Гидравлика вся была наготове, и руки чесались делать дело, но не тут-то было! Стоило прикоснуться к металлическим частям полуторки, как начинало нещадно бить током. Коротила поврежденная мачта городского освещения, в которую врезалась «Газель». Похоже, именно от удара током, а не от чего-то другого никак не мог прийти в себя водитель, которого вышвырнуло из машины. Ничего, кроме ушибов и ссадин, на его теле врач не нашел, однако парень оставался без сознания. Ну что ж, беспамятство и для него пока что спасение. Каково ему будет, когда очнется и узнает, что жена погибла, а сын… правда, сын был еще жив.

Связались по рации с аварийными службами, однако Дмитрий уже замучился слушать, как Разумихин пререкается с ними. Там кто-то никак не мог уразуметь, почему, если нужно всего-навсего оттащить одну машину от одной мачты, следует отключать весь район. А ведь там рядом областная больница. Как ее отключить? Вон сколько по телевизору ругались, когда во время недавнего перебоя с энергоснабжением где-то в Сибири погиб человек из-за остановки системы жизнеобеспечения. А в операционной вручную приводили в действие какие-то там аппараты! Нет, диспетчер не может взять на себя такую ответственность. Надо решать в высшей инстанции…

Дмитрий, который как часовой ходил вокруг «Газели», посмотрел на мальчика. В свете фонарей лицо его казалось неестественно бледным. Слабо моргнул, с трудом облизнул мокрые от дождя губы. Дышит все тише, все реже…

Разумихин предлагал выдернуть мачту тягачом, но при более подробном рассмотрении оказалось, что вся эта конструкция могла сдвинуться с места только целиком: мачта – «Газель» – ребенок. И если сейчас он относительно защищен вздыбленными сиденьями, то при малейшем неудачном маневре мачта пробьет ему голову.

Дмитрий задумчиво взглянул на нечто, бывшее раньше подножкой. Плевое дело – заскочить туда, перепрыгнув через нелепо изогнувшийся борт! Он уже перескакивал. Схватился за какую-то железяку, пытаясь удержать равновесие, и тут же получил такой разряд, что кубарем покатился на землю. Шибануло даже сквозь защитную одежду! Если бы хоть не дождь…

– Юра, – подергал за рукав Разумихина, – я ведь в прошлый раз больше от неожиданности сорвался. Теперь знаю, что меня ждет. И если у меня в руках будет какой-нибудь деревянный крюк – сучок, например, подходящий, чтоб не руками цепляться за дверцу, а этим изолятором… Я возьму резиновый коврик и попытаюсь ребенку голову прикрыть, чтобы металл его ни в коем случае не коснулся. Но это просто для страховки. Я смогу, смогу разжать кабину и вытащить мальчишку!

– Если только сначала не угробишь его к чертовой матери, – угрюмо ответил Разумихин. – Я тебе еще скажу все, что думаю про тот первый прыжок! Это чудо, что от толчка мальчика еще сильнее не зажало. Погляди только, как мачта висит. Она же прямо над его головой. Малейшее движение…

Затрещала рация.

– Да, я, – устало ответил Разумихин, но тотчас его голос оживился: – Нам хватит, хватит пяти минут! Давайте, мы готовы! – И громко: – Сейчас отключат электричество на пять минут! Ребята, ну!..

Дмитрий схватил резак и подбежал почти вплотную к «Газели», напряженно всматриваясь в цепочку огней, протянувшуюся по шоссе.

Раз! – огни вдруг погасли, но этого никто не заметил: просто фары автобуса и аварийные фонари засветились еще ярче.

Он шагнул на подножку. Как все просто, оказывается. Давно бы так!

– Привет, – сказал, встречаясь взглядом с мальчиком. – Сейчас мы тебя вытащим отсюда.

Ребенок внимательно смотрел на него блестящими глазами. «Бедняга, да он и не понимает, что я говорю! Ладно, уже чуть-чуть осталось».

Мощные зубья гидравлического резака без усилий раздвинули смятую кабину.

– Достанешь теперь? Или еще подрезать? – спросил Молодец, стоявший наготове с другим резаком.

– Достану!

Дмитрий осторожно взял мальчика за плечи, потянул:

– Вот и все. Хватит тебе мокнуть!

И осекся, когда из глаз ребенка вылилась дождевая вода, в которой радостно играли блики света, и они стали темными, непроглядными… неживыми.

Погибшего мальчишку (Сережа Капитонов, шесть лет) и вспомнил первым делом Дмитрий, когда вертлявенькая медсестричка объяснила ему, как и почему Лёлины анализы оказались в Центре крови.

Ее трудно обвинять в том, что так старалась упрятать воспоминания на самое донышко сознания. Она же не мазохистка, в конце концов, а эти мысли непрестанно ранили память, как ржавое лезвие. Мало того, что больно, так еще и заражают смертной тоской по тому, что быть могло, да не сбылось! И что, разве только она в этом виновата?!

…Раньше Лёля с самого начала чувствовала, что очередной романчик или «дружба» долго не протянет. Ну в самом деле: не может ничем серьезным кончиться то, что началось с банального приглашения потанцевать или с никчемушной болтовни, пока она выбивала очередному покупателю очередную накладную, или с пошловатого знакомства на вечеринке. Та единственная встреча, которая перевернет ее жизнь, должна быть чем-то из ряда вон!

Ну что же, тут Лёля оказалась права. Встречи с Дмитрием, что первая, что вторая (особенно вторая!), оказались из ряда вон, они перевернули Лёлину жизнь… и тем не менее это оказались «бесплодные усилия любви». Ее, конкретно ее, Лёлиной любви, потому что этот киногерой, супермен и суперлюбовник, этот «спасатель от бога», человек, вернувший ее к жизни и разбивший ее жизнь, ни разу не сказал, что любит ее.

Как-то так получалось, что он в основном молчал, а обрамляла словесными узорами их встречи, поцелуи и объятия она, Лёля. Конечно, настоящий мужчина и должен быть немногословен, но не до такой же степени! При этом Дмитрий вовсе не был дураком, который молчанием ловко маскирует скудоумие. Лёля ощущала, что в нем шел постоянный напряженный мыслительный процесс, имевший, как позднее выяснилось, весьма отдаленное отношение к ней. А она-то поначалу чувствовала себя объектом какого-то психо-физико-химико-ментального обследования. Казалось, Дмитрий взвешивал каждое ее слово на незримых весах, примерял к невидимому эталону. Она это ощущала всем существом и, вместо того чтобы обидеться, радовалась, дуреха, ужасно волновалась и даже мучилась по этому поводу: соответствует или нет, мечтала, конечно, соответствовать… Потом как-то вдруг Лёле показалось, что стандарты Дмитрия здорово напоминают легендарное прокрустово ложе, в которое она никак не умещается, а потому ее ненаглядный всерьез озабочен, как быть: отрубить ли возлюбленной головенку или ножонки поотсечь? Это ее потрясло, обидело… но оказалось просто ничем по сравнению с потрясением и обидой от нового открытия: какое прокрустово ложе, какое обследование, какой эталон? Да ведь большую часть того времени, которое Дмитрий проводит с Лёлей, его сознание занято чем-то совершенно иным! Не имеющим никакого отношения к любви и будущей семейной жизни, на которую она так надеялась и о которой так мечтала!

Да, она хотела быть его женой. Очень хорошей, самой лучшей – чтобы по сравнению с ее стряпней все прочие блюда казались мужу безвкусными, а по сравнению с уютом в ее квартире все остальные дома казались бы трущобами. При этом, конечно, она хотела оставаться не полотером и судомойкой, а очаровательной, нежной любовницей и сердечным другом своего мужа. У него не возникнет и мысли о других женщинах, потому что Лёля заменит ему все и всех. А как ее будут любить дети! Лёля не хотела бы много детей, двух вполне достаточно: мальчика и девочку. Но это будут самые счастливые дети на свете, которые станут вспоминать родительский дом со слезами счастья и умиления. Точно так же дом своей бабушки будут вспоминать и внуки, потому что когда-нибудь Лёля предполагала сделаться лучшей на свете бабушкой.

Дожив до двадцати пяти лет, она уже твердо знала, что больше всего на свете хочет любить свою собственную семью. Конечно, для мамы с папой она свет в окошке, но гораздо чаще этот свет им заменяет электролампочка непрерывной работы. Они живут, чем дольше, тем больше, ради своих книг. А что дочь уже выросла – какие проблемы?