Но уже в следующее мгновение он ясно понял, что хочет этого вновь. Более того — что это единственное, чего он на самом деле хочет. И теперь я бы уже смог разглядеть, подумалось вскользь, пока Кретьен, прищурившись, смотрел на расплывающееся пламя свечи.

— Постойте, мессир Оливье… А кто автор?.. Кто это написал?..

— Кажется, у книги несколько авторов. Вот здесь — от Жозефа, сына Иосифа — явственно один стиль, очень поэтичный. А в начале, где об Аббатстве — кто-то другой… Тамошние цистерцианские монахи, я думаю. Видите, на первой странице:

— Как же все сложно… И как это совместить?.. Я узнаю многое, но все — какие-то кусочки, и, видит Бог, они не складываются в единую мозаику. Понимаете, я узнаю этот сосуд, но, прости Господи, узнаю и замок о четырех углах… Тот, вы помните:

— Ну, Каэр Сидди, Волшебная Крепость… Это, конечно, да, — вмешался доселе молчавший Этьен — самый тихий из троих. — Но она же — нехристианское место. Я бы не думал, что душа может стремиться к чему-то, что не от Духа. Давайте лучше снова про рыцарей читать…

— Она же — Каэр Видир, Стеклянная Крепость. Дети, — Оливье всякий раз, когда сильно волновался, называл обоих собеседников так, и Кретьен не решался его поправить. — Дети, вы помните — turrum vitream in medio mare…

— Стеклянная башня посреди моря? — удивленно перевел Кретьен. — Что это, откуда?..

— Это Нэнниус, четыреста лет назад. И уже тогда — там же, далее — он писал о молчащих белых людях крепости, которые не отвечают на чужие вопросы… Как те, что не ответили твоему, Кретьен, Персевалю.

— Они только сами их… задают, — пробормотал поэт, двигая плечом. Тот, белый, что на берегу, так и не ответил ни на что. Он только спрашивал… И другой, который отворил дверь в часовню. «Кто ты?» «Кто твои спутники?» «Почему ты плачешь?..» «Что ты видел?..» «Чего ты хочешь?»… И самое странное, что им невозможно не ответить… Или солгать.

Странно, он же его читал, этого Нэнниуса. В Париже еще. Даже наизусть учил — «Добрых радетель трудов, учитель с пленительной речью…» (Ха, интересно, это он не про Оливье? Впрочем, нет — там дальше «Радость тебе и почет в католической Церкви святой…») Читал, читал, а про башню не заметил. Запомнил только про мальчика Мерлина, когда его кровью хотели окропить подножие крепости, а тот пошел пророчествовать и перепророчествовал всех прорицателей… И еще — про жуткие дива: про алтарь, висящий в воздухе, про могилу, которую нельзя измерить, про яму Flatio Venti[11], из которой дует холодный ветер из-под земли. Помнится, когда он зимой валялся в лихорадке, — «Ну и кашляет ваша утроба, кума» — а Гвидно поил его какой-то травяной дрянью, — по ночам ему казалось, что эта самая яма разверзлась непосредственно у него в комнате и дует, дует… В бреду чего только не привидится. Яма ямой, а вот башни — не запомнил…

— А что до христианства, так вспомни, куда заплыл святой Брендан, — заметил он Этьену, сбрасывая оцепенение и подхватывая нить разговора. Помнишь, в «Navigatio Sancti Brendani»[12] они заплыли на остров, где их приняли двадцать четыре монаха, которые жили посреди моря, и Господь Сам посылал им пищу прямо с небес… Прямо как манну — Моисею!

Этьен заметно сморщился. Ни Моисей со своей манной, ни монахи посреди моря его явно не порадовали. Он уже открыл было рот, чтобы высказаться насчет ветхозаветного Бога, но Оливье поднял ладонь, и юноша прикусил язычок.

— Сын мой, не время. Ты не на диспуте.

— Хорошо, отец…

— Знаете, мессиры, — Кретьен внезапно поднялся, — кажется, я слегка перегрелся головой, как на солнце в Сирии. Не могу больше думать о сосудах для гостий и о фонтанах Вечной Юности. В каком, вы говорите, возрасте эта вода сохраняет человека?

— Тридцать и три.

— Мне на полтора года больше. И поэтому я больше не могу и пойду спать. Мне надо… совместить все это у себя в голове. Замок, башню, реку и океан, или это вообще — лес, и чашу для гостий, и голову на блюде, и то, при чем же тут все-таки путь христианина… И если ни при чем, почему я видел там знак алого креста. Кровью его нарисовал Иосиф или просто я переглядел на тамплиеров. И при чем здесь — нечего, Этьен, раздувать ноздри раньше времени — Причастие, да, именно Причастие, Святые Дары. Я католик, и ты об этом прекрасно знаешь. Спокойной ночи.

— Постой, сынок, — тихо, вовсе не властно попросил Оливье — и именно эта нотка в его голосе побудила Кретьена обернуться от дверей. — Подожди немного.

— Да, мессир?..

— Я, кажется, знаю, в чем здесь загадка.

— И…?

— Все меняется, — тихо, очень задумчиво сказал катарский епископ, снова, как обычно в раздумье, крутя длинную седую прядь. — Но у мира земного всегда есть центр, то место, где он связан с миром небесным. И в разные времена люди знают об этом месте часть правды — ту, что они видят в силу своего разумения.

— То есть вы хотите сказать…

— Есть такая восточная присказка. Однажды к трем слепым мудецам привели зверя огромного, слона. Ты знаешь, как выглядит слон, Этьен?..

— К-кажется… знаю. У него нет колен… И нос у него до земли, и он может им удушить даже дракона… А еще он не может размножаться плотски, что с его стороны очень правильно. Так?..

— Не совсем, но не это важно. Те трое мудрецов слона никогда не видели. Одному дали пощупать его хвост, другому — длинное рыло, а третьему — огромную ногу. Потом их спросили, что же такое есть слон. И первый сказал, что это — длинное лохматое вервие, второй — что это толстая змея, а третий назвал слоном огромную колонну. Кто же из них был неправ?..

— Думаю, Добрый Человек, я понял вас правильно, — медленно ответил Кретьен, обводя туманящимся взглядом сумрачный полуподвальный зал. — Благодарю за урок. Мудрецам нужно было поговорить друг с другом и попытаться совместить то, что они знали, коль уж они не могли прозреть.

Оливье улыбнулся. Вот, внезапно озарило Кретьена, вот чем он безумно похож на отца Бернара — выражениями лица, холодноватой святостью черт. О Боже мой, отец Бернар, а вдруг я — пропал?.. Вдруг я грешу против Церкви, против чего вы предупреждали мальчишку-крестоносца много лет назад, и теперь мне должны бы зачесться те два года в темнице, что вы отсрочили тогда?..

Но взгляд его пал на задумчивое лицо Этьена, в свечном золотистом свете бывшее совсем детским и задумчивым — как он, опираясь локтями на стол, пользуясь случаем, бегал глазами по строчкам оставленной отцом книги… «Заповедь новую даю вам: да любите друг друга…» Может быть, я и неправ — во всем, кроме этого. Прости, Господи, всех на свете еретиков. Я ничего не понимаю и не знаю сам, я слепой, но мне кажется, что сквозь веки все же видно, где Солнце.

— И еще… Вам больше не стоит говорить с Добрыми Людьми о своем поиске. Хотя иные из них и служат тому же, чему и вы, они не знают более вашего. Из тех, кто ведом лично мне, более вашего не знает никто. Только потеряете время, тем более что, как я посмотрю, вам знание нужно не только затем, чтобы свой роман дописать…

— А тот, кто… написал эту книгу?..

— Бог весть, что знает он и жив ли он еще меж людьми. Если хотите, я подарю вам ее — она не здешняя. Моя. Видите, не прикована цепью.