…Да, конечно. Как же он мог забыть.

Жар стыда так же внезапно схлынул, как и накатился. Кретьен встал с недоуменным, напряженным сердцем, откинул крышку сундука, выуживая одежду. Надо сегодня выглядеть получше, поубедительнее — ведь, может быть, это последний день из проведенных в Филипповом замке. Может быть, придется уезжать — в кои-то веки не откуда, а куда. Появилось что-то очень важное, настолько нестерпимо важное, что Кретьен весь вчерашний день и ночь, казалось, проходил без кожи, открытый малейшему колебанию воздуха. И предметы вокруг стали какими-то особенно четкими и значимыми — будто очертания родного дома для крестоносца, который услышал звук рога, трубящего сбор. И теперь надо быстро окинуть оставляемое жилище последним, алчущим взглядом — и покинуть его без сожаленья, следуя зову сигнала и велению сердца…

И всего-то надо было узнать. Узнать про грааль.

Остановив выбор на темно-синей бархатной одежде чуть ниже колен, с зубчатыми пышными рукавами, Кретьен оделся, расчесал волосы. Хоть бы сегодня не было никакого приема, никакого труворского турнира или торжественного чтения стихов, до которых столь охоча дама Изабель!.. Хорошо, что в последние дни ему удавалось улизнуть от подобных собраний — отговариваясь работой над новым творением… Правда, когда он дня три назад съездил с Филиппом на охоту, желая развеяться и поразмыслить в лесу, Изабель на него, кажется, как-то странно посмотрела. А ведь затравили кабана!.. И весело было — в самом деле весело, даже когда хлипкий мостик через ручей подломился под копытами тяжелого Мореля, но он успел прыгнуть до другого берега, а вот конь егеря, ехавшего следом, сломал ногу… И весело было, когда Филипп нанизал-таки самолично здорового вепря на копье — Кретьен бы тоже не отказался от такой чести, но решил уступить ее юному другу, зато помогал разделывать зверя, жаль только, что весь перемазался в крови… Филипп потерял на этом кабане молодую собаку — зверь так шарахнул ее, вцепившуюся, о дерево, что та мгновенно испустила дух; собаку жаль, однако все равно охота удалась и была веселой, и они здорово смеялись вместе с Филиппом по дороге обратно — смеялись, почти как с Анри…

Однако Филипп — все же не Анри. И его любимый охотничий замок, на который он к маю променял шум и роскошь столицы, мало напоминал здоровеннную крепость в Труа. Этот, в отличие от Шампанского, был слабо укрепленным и изысканно-красивым — со множеством островерхих башенок, балконов[1], сквозных галерей, перекрытых аркадами… И, пожалуй, это хорошо, что замок так не похож. И что Филипп — совсем другой…

Кстати о Филиппе: надо срочно его отыскать. Отыскать и расспросить как следует. Судов никаких на сегодня, вроде бы, не намечалось, охотились совсем недавно — наверное, юный граф где-нибудь в замке, неподалеку: может, с оружием тренируется, или возится с обожаемыми псами, а то и с книгою сидит — Филипп д`Эльзас вам не Анри, он читать любит…

Кретьену, в общем-то, весьма нравился Филипп. Для своих лет небольшой и хрупкий, но какой-то весь насквозь не по-франкски вежественный и аристократичный, юный граф на первый взгляд производил слишком нежное впечатление. Почти полная противоположность Анри и снаружи, и внутри — кареглазый, сдержанный, ничего не унаследовавший от внешности своего дородного, коренастого батюшки, кроме разве что темных волос. И те у него были светлее, скорее коричнево-русого оттенка, нежели черные, в точности того же цвета, что и глаза. Свой геральдический желтый цвет Филипп не любил — он вообще почему-то не питал пристрастия к модным ярким цветам и по большей части ходил в черном, отдавая дань моде только касательно шапочек. Их у него набралось превеликое количество — летних, зимних, украшенных перьями, широкополых, с околышами цветного меха, шитых жемчугом, драгоценными камушками… В отличие от Анри, чьи волосы всегда, даже в помещении, казалось, трепал ветер, Филипп стригся довольно коротко и строго, вихреобразного впечатления не производил — но фехтовать, как ни странно, умел неплохо. Правда, знавшие его близко говорили, что под аскетичным образом скрывается просто-напросто слабый правитель — и верно, политика интересовала Филиппа менее всего на свете, война вызывала у него отвращение — нет, он был не трус, скорее уж эстет. Кретьен отлично представлял Филиппа на скамье парижской школы — проблема новой теологической доктрины занимала бы его куда больше, чем количество вина, полученное с виноградников округа — а Фландрия просто край виноградников — или вести о том, что собирается ополчение против, к примеру, Плантагенетов. Не будь Филипп графом, он, верно, стал бы ученым клириком. Или… о, или поэтом, но для этого требуется еще одно условие — талант, в котором умному юноше Бог неизвестно почему отказал. Вот и приходилось привечать стихотворцев, читать чужие романы, предлагать идеи да просиживать вечера над рукописями удачников, портя молодые глаза…

Графство Филипп унаследовал совсем недавно, осиротев чуть более года назад. До этого же властный отец его, граф Тьерри, здорово давил и влиял на мягкохарактерного сына — вот и женил его рано, по собственному выбору и соображениям. И сейчас, после смерти Тьерри Эльзасского, как поговаривали, на самом деле правил все еще не Филипп — до настоящего времени почти все решения принимались Филипповым дядей, родственником и советником Тьерри, властным и склочным стариком по имени Робер. Мессир Робер владел замком Бетюн, но этого ему явно не доставало, и большую часть времени он проводил в Аррасе, наставляя на путь истинный податливого племянника… А племянник Филипп обладал чертой, редкой для графа — он умел и любил читать, что делало его незаменимым собеседником и истинным ценителем, в отличие от Анри, судившего стихи по принципу «пришлось/не пришлось под настроение». И все же, и все же… Может, Филипп и куртуазен, как южанин или грек, и смеяться умеет, и поговорить с ним всегда есть о чем, и смотрит он на Кретьена с почтительным доверием — оказывается, юноша всю жизнь мечтал научиться писать стихи, но не особо преуспел в этом искусстве… Может, лучшей компании и покровителя не найти ни одному поэту по всему северу. Однако ужасно не хватает почему-то бешеного, совершенно неосмысленного Анри, начисто лишенного всех видов слуха — как музыкального, так и поэтического, Анри, который гоготал как лошадь, дрался как асассин и однажды с досады запустил в голову обыгравшему его рыцарю горстью шахматных фигур — не за то ли Ожье Датчанина изгнали? Эх, Анри, Анри. Мессир Анри, сеньор мой. Найдется ли в Шампани еще один дурак, который с таким же завидным постоянством будет вам поддаваться, читая на вашем широком лице подробную летопись всех задуманных ходов — шахматных хитростей, достойных десятилетнего ребенка?..

…Задумавшись, Кретьен едва не подпрыгнул на ходу, когда столкнулся с искомым Филиппом прямо-таки лицом к лицу. Беседуя о чем-то с капелланом, при виде которого Кретьен слегка покраснел и дернул бровью, юный граф прогуливался по наружной галерее, залитой майским радостным солнышком. Светлый май, любимый трубадурский месяц, выдался просто как в провансальских песнях — светлым и радостным, когда и пеньки зеленеют и покрываются новыми веточками; чего уж тут удивляться, что живому человеку из плоти и крови снится Бог знает что, вскользь подумал Кретьен, обращаясь к графу с приветствием. Лицо Филиппа, которому, со всей очевидностию, уже наскучил предмет их с отцом Блезом беседы, озарилось надеждой — и капеллан, истолковав порыв господина совершенно правильно, отступил в сторону. Поэт и покровитель пошли рядом под сенью аркады, и откуда-то снизу изумительно сильно пах жасмин.

Мессир Филипп даже в такое теплое утро был одет сдержанно, как всегда — верхняя одежда черная, бархатная; нижняя, цендалевая — белая. По широкому краю рукавов — золотая вышивка, дань гербовому цвету. На гладких темных волосах — новая шапочка, совсем маленькая, не поймешь, чего на ней больше — бархата или камушков-гранатов, мелких, как бисер. И перчатки он тоже любил — даже дома, в замке; сегодняшние его перчатки из светлой замши щеголяли нарядным тиснением, и прямо поверх них — несколько крупных серебряных колец.