Этьену, безмолвно наблюдавшему за процессом освобождения святой, в это время пришла мысль.

— Кретьен… Нам нельзя вместе уезжать. Давай так — кто-то первый, кто-то второй.

— Почему? — еще спрашивая, Кретьен, как у него часто бывало, уже знал ответ. Особенно когда он говорил с Этьеном — они так хорошо чувствовали мысли друг друга, что порой могли общаться практически без слов. Один начинал фразу, другой заканчивал. Или один спрашивал: «Как ты думаешь…» — а другой отвечал: «Ага», не дожидаясь окончания… Но на этот раз Этьен — привыкай к одиночеству, привыкай — все-таки ответил словами:

— Потому что тогда нам пришлось бы разъехаться в дороге в разные стороны. А я бы… Очень того не хотел.

(И боюсь, что, может быть, не сумел бы, не сказал он вслух — но это было и не обязательно.)

— Тогда езжай ты первым, а я — за тобой. Или, если хочешь, я буду первым.

— Ну уж нет, пусть будет все по-честному! Давай бросать жребий.

(А и правильно. Сколько можно разыгрывать из себя сильного человека, а, Кретьен? Сколько можно стараться взять все на себя? Конечно, уезжать первому — труднее. С чего ты взял, что из вас двоих сильный — ты?..)

— Ну… Хорошо. А какой жребий? Монетку?

Он выволок из-за сундука пояс, схватив его за кисть. В кошельке позвякивало серебро (еще придется поровну делить деньги… Как все это дико, а главное — абсолютно не верится, что это правда. Что они в самом деле разъезжаются в разные стороны.) Кретьен двумя пальцами вытащил одну денежку — и охнул от удивленья.

— Что там такое? Золотой, что ли, нашел?

— Нет… — голос поэта был странен. — Этьен, видит Бог, это иерусалимский денье.

Мелкая монетка короля Иерусалимского Бодуэна III. Откуда мог попасть в кошель этот серебряный кружочек, имевший хождение только в Святой Земле, только давным-давно?.. Даже сейчас, когда там уже новый король — не Бодуэн, а брат его Амори — такие деньги уже не ходят. А это — в самом деле она, монетка Кретьеновской крестоносной юности, таких больше нет — а ей хоть бы что, лежит себе на ладони, такая твердая и настоящая, и вот она, башня Давида на гладком ее лице…

— Может, разбойники подбросили — ну, тогда? Кретьен, они кого только не грабят, у них все может заваляться…

— Может… Вообще все что угодно может быть. Ну что, кидаем?.. Я бросаю, ловишь ты. Если башня, первым еду я.

Луч, к тому времени с кровати переползший на стену, на гобелен, изображающий Роландово посвящение в рыцари (Роланд удивительно — и, наверное, не случайно! — походил лицом на мессира хозяина замка, а Ожье Датчанин, прилаживающий ему шпору, напоминал Аймерика), — луч встретил монетку в полете и сделал ее на миг ослепительной вспышкой серебра. Этьен поймал денье, медленно, словно оно могло удрать, разжал ладонь. Башня.

…Этьен стоял уже возле палисада, похлопывал по холке серого своего коня. Собирался уезжать.

Разжал руку, посмотрел на серебряную монетку. Кретьен, уезжая, сказал — «Оставь себе… На память.» Он и оставил. Зря это все, конечно…

Денежка из Святой Земли, где ходил и учил ангел Иисус, посланец Божий, ярко блестела. Интересно, почему у нее такой вид, будто она только вчера отчеканена?.. Но на ней — башня. Четырехугольная, большая. Почти как та.

Конечно же, нет ничего глупее на свете, чем проделать в денье дырочку и носить на шее, как католики носят свои дурацкие кресты (пыточные столбы) и ладанки. Но, уже ставя ногу в стремя, Этьен понял к своему глубокому сожалению, что именно так он и поступит.

И уже за пределами замка и города, когда ворота гостеприимного Бержерака распахнулись, выпуская облаченного в черное гостя — ступай, ступай… Нам таких, как ты, не надобно… — юный катар вспомнил, что же он хотел сделать уже давно. Держа поводья одной рукой, другой полез в кожаную сумку через плечо — там лежал Новый Завет, провансальский перевод. Как учил отец, в сомнениях открой Библию — и Господь через Живое Слово Свое даст тебе совет и утешение. Воспитанник ересиарха сильно удивился бы, если бы знал, что юного мессира Анри Шампанского, а заодно и служанкина сына Алена в том же самом некогда наставлял отец Франсуа, замковый капеллан. Вроде уже и сомнений нет, и совет не поможет — а вот утешение бы не помешало…

Черная книга с тисненым дискоидальным крестом на обложке распахнулась на одном из самых зачитанных мест. Самый любимый Иоанн. Страницы захватанные, каракулей переписчика кое-где уже почти не разглядеть. Переписчиком был сам Этьен в годы своей ранней юности — таким образом суровый духовный отец учил юного профана писать.

«Бог есть Свет, и нет в Нем никакой тьмы. Если мы говорим, что имеем общение с Ним, а ходим во тьме, то мы лжем и не поступаем по истине; если же ходим во свете, подобно как Он во свете, то имеем общение друг с другом, и Кровь Иисуса Христа, Сына Его, очищает нас от всякого греха…»

Ничего себе, утешил!.. Этьен перескочил глазами на следующий столбец, может, там будет лучше.

«…потому что тьма проходит, и истинный свет уже светит. Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна; а кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза».

«Этьен, мы слепые дети во тьме, но все же дети Отца…И есть надежда, что Он выведет нас отсюда. Если мы согласимся.»

Этьен вздрогнул, резко повернулся всем корпусом, так что в спине что-то хрустнуло. Ему показалось, что слева едет еще один всадник — и конь его черен, как тень, как… Но это всего лишь его собственная тень, тень от вечереющего солнца бежала с ним рядом по каменистой дороге — конь и всадник, но не настоящий. Не Кретьен…

— Ничего, ничего, — прошептал то ли тени, то ли сам себе всадник, правивший на юго-восток. — Даже если ты всегда был не прав… «Плоть и кровь не могут наследовать Царствия Божия, и тление не наследует нетления», брат мой, милый брат. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся»… Поэтому все будет хорошо, и уже совсем скоро.

Конь, прядая ушами, обернулся на хозяина, разговорившегося с самим собой. Не то ему хорошо, не то плохо — пойди пойми…

— А если прав окажешься ты… — Этьен вспомнил, что в руке у него книга, и деловито спрятал ее в суму. — Что же, тогда я буду рад еще больше.

…Морель устал. Плащ промок. Лес казался бесконечным.

Бедный мой конь, подумал Кретьен внезапно, когда скакун, запнувшись о корень, глубоко и как-то совсем по-человечески вздохнул. Плохой я хозяин, бедный ты Мавр, — совсем я тебя замучил… Мой путь, он и правда убивает всех вокруг. Хорошо Этьен сделал, что с него сошел. Зато цел останется. Со мной нельзя иметь дело. Нельзя…