«Совсем с ума посходили, гимны поют, — сказала этажом ниже тетка Талькерия тетке Алисе, неодобрительно покачивая головой. — Где ж это видано, муж погиб, в доме разруха, кредиторы весь порог пообивали — а ей и горя мало, смотри, как распевает! Не любила она его никогда. Да и верна ему тоже не была, я это всегда говорила! Дурная женщина, одним словом, бесстыдница.»

  Казалось бы, ведь и правда не любила Адель Бертрана, а стоило ему исчезнуть — и оказалось, что все ее хрупкое счастье только на нем и держалось. Да, не рыцарственный, да, не куртуазный, зато Бертран был надежным. Когда она пыталась сунуть свой тонкий носик в его торговые дела, решив внезапно, что это есть долг верной и правильной жены, он мягко отстранял ее и, целуя, говорил: «Ну, нет, милая моя, не женское это дело — деньги зарабатывать. Этим я сам займусь, а тебе лишь бы хорошо было, радуйся, наряжайся да детей воспитывай… Кстати, ты не видела еще, какие я тебе башмачки купил? Жемчугом шитые, ты такие давно хотела…» И вид остроносых башмачков, более красивых даже, чем у самой графини, моментально отбивал у Крошки Адель всякую охоту делить тоскливые мужнины заботы. Вот и осталась она девочкой, ребячливым тоненьким созданием, которому главное — найти того, кто о нем позаботится… А теперь заботиться было некому, как ни старался это сделать десятилетний сын, и нашлись люди, которые не преминули этим воспользоваться.

  Непонятно, откуда их столько взялось, этих кредиторов. При жизни Бертрана его жена никого из этой породы в глаза не видела; а тут являлись просто толпами, и все с расписками, все очень убедительные, одни вежливые, другие — нет, и все чего-то хотели, хотели, хотели… «Что ж, госпожа Талье, тогда придется обратиться в суд…» «Госпожа Талье, вот расписка. Вы читать, в конце концов, умеете? (Она, кстати, не умела.) Подпись вашего мужа… В присутствии свидетеля… Да что вы опять плачете-то, глупая женщина!..» «Эй, любезнейшая, послушайте-ка, мне некогда. Давайте покончим с этим как можно скорее…» Она смотрела огромными глазами, не имея сил изгнать за порог всех этих иудеев, ростовщиков, домовладельцев, поставщиков и еще Бог весть кого, и до какой же степени дошло ее отчаяние, можно судить по неуверенной фразе, которую она как-то адресовала своему сыну:

  — Ален, сынок, ты не знаешь, где у нас еще могут лежать… Ну… ты понимаешь… в общем, еще деньги?..

  Ален, старавшийся поддерживать мать в ее разбирательствах со стервятниками-трупоедами хотя бы тем, что стоял рядом и свирепо смотрел (вроде того, что «я тебя запомню, и, когда я вырасту, добра не жди») ответа на ее вопрос не знал. Как это было ни прискорбно.

  Не удивительно, что при таком положении дел в попытке вновь сшить воедино лоскуты жизни, рвавшейся по швам, одним прекрасным утром госпожа Адель с помощью старого конюха — последнего оставшегося в ее распоряжении слуги — собрала вещи в повозку, посадила по двум сторонам от себя сыновей — и беглецы пустились в недалекий путь по направлению к графскому замку. Старик Тибо, узнав, кто приехал, сам вышел к воротам, и тогда вчерашняя Крошка, а ныне безутешная вдова упала ему в ноги, прося принять ее обратно на ту же службу и даровать защиту и кров ей, а также двум ее сыновьям.

  Тибо благосклонно отнесся к ее прошению, сам нагнулся поднять бедную с колен — и одарил приязненным взглядом красивого черноволосого мальчика, выпрыгнувшего из-за спин нервно переступавших коней, чтобы помочь матери.

  — А это — твой сын? И сколько же ему? — поинтересовался граф, слегка краснея и щурясь на благородное детское лицо, словно бы пытаясь понять, кого оно ему напоминает.

  — Десять с половиной… мессир, — прошептала Адель, почему-то не имея сил посмотреть ему в глаза. — Его зовут Ален… мессир.

  — Хорошее имя, — спокойно отвечал граф, и губы его тронула улыбка, омолодившая суровые черты. Ален, привыкший улыбаться людям, ответил на сияние сиянием же, но, вовремя вспомнив, что перед ним — граф, учтиво поклонился. Пантомима, произошедшая меж владетельным человеком и его матушкой, прошла для него незамеченной, и теперь он весь был в учтивом и непринужденном жесте из тех, которым его никто специально не учил, просто они откуда-то оказались у него в крови.

  — И мальчуган хороший, — закрепил граф словами свое впечатление, разворачиваясь к воротам. — Проезжай, конечно, я рад твоему возвращению. Думаю, жена тоже будет рада. Эй, Пьер! Помоги им с лошадьми. А потом отнесешь вещи в одну из нижних комнат для прислуги, в том крыле, ты знаешь, в каком — где Женевьева живет. Да выбери получше! Я потом зайду и сам проверю, хорошо ли устроились.

  «…Хороший мальчик.»

 …Ален действительно считался хорошим. Это у него просто было на лбу написано; по крайней мере, так говорили все, кто с ним общался. В свои неполные одиннадцать лет он уже открыл в себе некое очень полезное качество — умение завоевать расположение практически любого понравившегося ему человека. Сия способность, можно даже сказать — талант, не казалась мальчику ни плохой, ни порочной, и он использовал ее направо и налево, не прилагая к тому почти что никаких усилий. Дело было в том, что он заведомо считал мир хорошим и полным радости, а населяющих его людей — добрыми и дружелюбными. Единственным человеком на свете, к которому Ален испытывал смутное недоверие и страх, оставалась тетка Талькерия (она маму обижает), да еще в компанию к ней попал Король Луи Седьмой. Но о короле Ален старался не думать, потому что чувствовал, как начинает разрушаться изнутри, едва его мысль обращалась к этому недостижимому человеку. К тетке же он относился вполне сносно, когда ее не видел, так что пребывание в замке графа Тибо решило эту проблему. Таким образом он уже изначально подходил к незнакомому человеку как к другу, а ровный и приветливый нрав и внешняя красота довершали дело. За его радостный и вежливый способ общаться Алена считали хорошим все — от самого графа до последней кухарки. Он умудрялся ладить с теми, кто выше его, радостно и безо всякого заискивания, однако с неизменной, должно быть, врожденной вежливостью, а с равными — столь же учтиво. Матушка, радуясь на своего любимца, ожидала, что он вырастет тем, что называется «во всех отношениях приятным человеком». Днем он помогал при кухне, или с лошадьми, или где там еще требовалась его ненавязчивая и ловкая помощь. А как-то раз, когда паж графского сына, мессира Анри, заболел и несколько недель валялся в горячке, Ален с успехом заменял его — и никто из рыцарей, понаехавших тогда к Анри в гости, и не заподозрил, что им прислуживает за столом и сопровождает их на охоте не дворянский мальчик, а всего-навсего пригожий сын служанки.

  Во всем замке, пожалуй, жило только три человека, которым Ален не нравился.

  И первый из них — сам Ален. Обычно он так сильно был направлен вовне, что редко думал о себе: мир оказывался столь интересен, что на самосозерцание просто времени не хватало. Но в редкие моменты, приходившие обычно почему-то перед сном, когда мальчик копался в своих переживаниях и том, что считал своей душой, он находил места, к которым прикоснуться было больно, как к ране. Запертая комнатка, за которой жил отец с обожженным лицом. Маленькая спальня за тяжелыми занавесями, где жила его матушка — женщина, которая была его очевидно глупее и даже, кажется, младше, и когда он это замечал, очень хотелось самому себя выдрать за отсутствие сыновней почтительности. Болезненная любовь к Этьенчику, перемешанная с вечным, почти незаметным страхом за него — так все время звучащая флейтовая мелодия вдалеке не мешает спать, но не дает о себе напрочь забыть. Брата непрестанно хотелось защищать, хотя на него, кажется, никто и не нападал — просто такой он был уязвимый, будто ходил без кожи по миру, прямо-таки утыканному острыми ножами. Еще в нем была некая… слепота, что ли — когда ты бредешь, улыбаясь, без дороги, и чудом минуешь огромную пропасть поперек пути. И, наконец, в самой дальней зале, огромной, полутемной и запертой наглухо, жила ненависть к Королю.