И тут белый звон заткнулся, хотя достиг уже почти невыносимой высоты. Заткнулся, точно комара прихлопнули. Ступив на настоящую, широкую землю, Ален стоял на четвереньках и не понимал, почему не теряет сознания. Тело господина рухнуло с него, как тяжеленный мешок, руки у обоих были в его крови. Была почти уже ночь — темнота, и друг, и враг крестоносцев, прекратила эту жуткую бойню, но она же и застлала глаза многим, нашедшим смерть на дне ущелья. В тусклом свете каких-то огней, беспокойных факелов Ален посмотрел на свои ладони, — на одном кровоточащем, рывками болящем пальце не хватало ногтя, — и его стошнило.

  Бабадаг был перейден, четверть армии погибла.

Король Луи совершил в этот день настоящие чудеса мужества. В числе нескольких последних рыцарей, ступивших на узкую тропу, он уходил с места сражения, почти все время пятясь — след в след наступали враги. Турки сунулись и на скальную дорогу, не ограничиваясь стрелами — там, где она была еще довольно широка, они могли наступать и по нескольку человек. Это там король, схватившись за ветки сухого дерева, вскочил на утес — и, пользуясь преимуществом положения, оттуда рубил головы пытавшимся его миновать. Несколько сарацин орало и каталось по камням, разбрызгивая кровь — король в священной ярости обрубал руки, тянувшиеся к нему. Стрелы свистели мимо или опадали, обламывая зубы о королевский доспех. Арбалетный болт выбил из скалы искры — а сам арбалетчик уже валился в пропасть, с головой, проломленной камнем. Воистину, Господь в этот день хранил короля Луи от смерти — раненый несколько раз, продержавшись долее всех, потеряв почти всю свою свиту, порывистый и бесстрашный, бешеный король франков остался в живых. Если бы Ален видел его в тот великий момент безрассудной отваги, самоотречения во имя своего народа, который он прикрывал из последних сил, оставшись почти один — о, тогда сердце вассала никогда не смогло бы отвернуться от него!.. Но Ален не видел своего короля там, на скале, ухватившимся одной рукой за ветку кривого горного дерева, а другой косящим врагов. Он только слышал о том рассказы — и лишь в передаче Арно знал слова короля, брошенные им вместе с яростным взглядом на последних оставшихся своих защитников: «Отступайте, я их задержу… Вперед, я кому сказал!»

 …Когда на следующий день то, что осталось от арьергарда армии, достигло, наконец, передового лагеря, — войско огласилось воплями восторга. Короля и остальных уже было сочли погибшими; говорят, королева Алиенора рыдала от радости и обещала воздвигнуть новый храм в честь Богородицы, к которой она взывала о спасенье. Епископы Лизье, Нуайона и Лангра, забыв по такому поводу свои внутрицерковные склоки, изготовились служить сообща благодарственную мессу — за спасение монарха и полководителя. Но первые слова самого Луи, когда он с рукой на перевязи и замотанной головой предстал пред своими уцелевшими баронами, были коротки:

— Где Жоффруа де Ранкон?..

 …Погибли очень многие. Из великих мир лишился Альфонса-Джордана де Сен-Жиля: как и отец его Раймон, он остался навеки в Святой Земле, а графом Тулузским стал юный Альфонсов сын Раймон V, ровесник Алена, укрытый от бед в далеком краю Лангедокском. Из малых войско Шампанское потеряло Журдена Шарпантье, бывшего, несмотря на имя, не плотником, а весьма искусным врачом. Эта потеря имела прямое касательство к Алену, потому что новый глава шампанских лекарей, учившийся в самом Салерно клирик по имени Жакоб Бернар, немедленно забрал шустрого и толкового мальчика себе в помощники. Тем более что здоровых людей в войске осталось мало, а свободных рук требовалось много. Помогали женщины, особенно полезна была сорокалетняя пилигримша по имени Сибилла, которая шла в святую землю молиться за сына, сидящего в тюрьме. Сибилла была высокая, жилистая тетка с материнскими замашками применительно ко всему миру, и не боялась она в своей жизни, кажется, и впрямь ничего. Должно быть, потому, что с ней уже случилось все, чего она могла бояться.

 …Погиб, сорвавшись со скалы, Ришар, ярко-рыжий оруженосец. Жерара де Мо перевезли через пропасть, перекинув поперек седла: он был сильно ранен трижды, в том числе и в живот. Теперь его жизнь качалась на неверных весах, и говорили, у него один шанс из трех, чтобы выжить. Однако отдадим юноше должное — он дрался отважно. Даже уложил здоровущего турка. Правда, потом мессиру Анри пришлось его, раненого, под прикрытием взваливать на коня — но все равно, хороший оказался боец. Жалко будет, если помрет.

  Погиб, утыканный стрелами, Аламановский слуга Матье, тот самый, который любил приставать к греческим девушкам. Сам же Аламан, по счастью, даже не был ранен — так, пара царапин, да коня потерял.

  Тяжело ранен был спешащий к своей «любови дальней» блистательный эн Джауфре Рюдель из свиты тулузского графа, поэт и князь Блайи. Хуже того, — он подцепил заразу, и говорили, что не рана, так лихорадка его доконают, и вопрос теперь только во времени. Убили мессира Рено — рыцаря пожилого, доброго и веселого, который однажды в гостях у Анри перекинулся с Аленом партией в шахматы — и его вчистую обыграл. Оказалось, он был немало прославлен в Шампани этим искусством, даже удостоился звания шахматного короля — а Ален-то, невежда, сел с ним за игру как ни в чем не бывало… Погибло без счета пилигримов и множество рыцарей. У графа Аршамбо Бурбонского, друга Анри, стоявшего в битве неподалеку от короля, погибли оба оруженосца, и король спросил Арно де Ножана, согласится ли тот на нового господина. Тот согласился, конечно — и не только потому, что к нему обратился с этим сам король. Просто он хотел быть при ком-то, и быть полезным тоже хотел. Как говорил потом сам Арно своему другу, война — это как игра в кости. Можно быть сколь угодно искусным или сколь угодно знатным, стреле про то неведомо. Я видел, как вокруг меня гибли превосходящие меня и оставались в живых без единой царапины те, кто и вовсе не умел сражаться. Одни короли хранимы небесами, а остальное все — дело случая, небесные шахматы. Молись, чтобы остаться живу — больше на войне ничего не помогает.

  Как бы то ни было, Анри Шампанский, сын Тибо, остался в живых.

Мир — это огромный диск, окруженный темными, колеблющимися, неземными водами. Укрытый сводом, круглой сферою неподвижных звезд, лежит он, открытый Божьему взору, а в самой середине его сияет белоснежное сердце — Иерусалим. И покуда мы идем к нему темными берегами морей Внутренних, Господь не оставит нас в пути, глядя, как мы восходим на корабли, и ветер будет попутным. Путь до Атталии был безумно тяжел, но нет такого страдания, которое не венчалось бы ослепительной наградой.

  По пути до Атталии случилось много разного.

  Под Хонами погиб мессир Аламан. Странно — судьба, видно, готовила ему смерть в этом походе, но по ее замыслу благородство рыцаря должно было увенчаться смертью легкой и безболезненной, и как только выдался удобный момент — госпожа Судьба принялась за воплощение своей идеи. К счастью, Аламан не мучился долго — могучий удар рассек ему голову, и он умер почти сразу. «Госпо… — начали его губы, извергая сгусток крови, — …ди, прими мою душу», — закончил он уже на том свете, представ перед Сеньоровым троном. Ален очень сильно плакал, когда его хоронили, — да что там, мессир Анри тоже оплакивал верного де Порше, хотя слезы и отдавались у него болью во всех ранах сразу. Впрочем, потом ему стало так плохо — к вечеру разбушевалась лихорадка и начался жуткий жар — что юный вождь и скорбеть забыл. Тогда, признаться, думали, что пришел его последний час, и Ален даже сбегал за священником. Явился сам епископ Труаский и долго терпеливо ждал, когда же умирающий начнет ему исповедаться. Но Анри, придя в себя, вместо исповеди отослал служителя Господа прочь, присовокупив несколько вольных описаний его внешности — так что только тяжкая болезнь извинила горячего графского сына, иначе не миновать бы ему крупной ссоры. Признаться, сгоряча разгневанный рыцарь сравнил пожилого священника с немолодым уже, видавшим виды бородатым животным — козлом. Наверно, причиной тому была игра света и тени в тесной крытой повозке. Потом пришел черед неудачливого доброхота.