И тут на его плечо легла рука.
Это оказалась весьма тяжелая и жесткая рука; монах в белом цистерцианском облачении — из Бернаровой, верно, свиты — развернул мальчишку лицом к себе, а второй, выступая из-за боковой двери, отнял руку от свечи. Мигающий огонек высветил тяжелое, рубленое лицо с грозными бровями, широко расставленные темные глаза. Монаху был лет пятидесяти, здоровенного роста и очень сердитый.
— Это что еще такое? — спросил он тоном, от которого у Алена все поджилки затряслись. Он затрепыхался в сильных руках, как рыбка на крючке, как бедная антилопа в кустарниках, изо всех сил пряча глаза. Уши его (хорошо хоть, не видно под капюшоном) горели, как уголья.
— Воришку поймали! — как-то даже радостно оповестил второй ситосский монах, помоложе, тот, что сейчас приблизил свечку к Аленову лицу. — Это ты что же, отца Бернара ограбить задумал? Во дает! Брат Пьер, что ж с негодяем делать будем?
— Я не… воровать… — отчаянно воззвал помирающий со стыда Ален, корчась в жесткой черной рясе, как грешник на адском костре. В кои-то веки ему было все равно — провалиться сквозь землю или вознестись на небеса, только бы очутиться подальше отсюда, и прямо сейчас.
— Да что ты говоришь? — возликовал молодой монах, хватая воришку за второе плечо и дергая на себя. Капюшон свалился, потерянное и красное от стыдобы лицо ночного татя явилось на свет во всей своей красе. — А что ж ты тогда тут делаешь в краденой рясе в такой час ночи? Неужели просто хотел пожелать отцу Бернару доброго сна?
Старший монах, Пьер, тем временем быстро охлопал жесткими большими ладонями бока и бедра Алена, и тот внезапно прикусил язык от жгучего стыда, поняв, зачем он это делает.
— Ничего нет, — выпрямляясь, бросил старик товарищу, снова сжимая Аленово предплечье своей клешнеобразной жесткой лапищей. — Просто воришка.
— Выпороть да выгнать за ворота, даже и других тревожить не стоит, — предложил свеченосец, встряхивая Алена за плечо — крепко, но в общем-то беззлобно. — Эй, малый, не горюй, выдерем и отпустим, а в другой раз не воруй или хоть не попадайся…
— Не-ет, — решительно сказал старший, перехватывая Алена из рук товарища, как куклу, из-за которой поспорили двое детей. — Его надо расспросить. Еще неизвестно, кто его подослал и зачем. Может, это еретики шалят. Не те сейчас времена, чтобы…
— Да никто меня не подсылал! — благим матом завопил бедняга Ален, раздираемый на части двумя здоровыми мужчинами. — Я сам… Отпустите меня, я сам пойду…
Брат Пьер запоздало шикнул, огромная ладонь зажала Алену рот, заодно закрывая и пол-лица. Но было уже поздно.
Утробно клакнул отодвигаемый засов, и на пороге своего покоя предстал отец Бернар с подсвечником в руках, в даже на вид жесткой, как власяница, призрачно-белой рясе, и подслеповато уставился с порога на людей, замерших перед ним.
Так Ален впервые увидел легендарного аббата Клервоского вблизи.
…Легендарному аббату Клервоскому было лет под шестьдесят. При ближайшем рассмотрении он оказался невысок ростом и худощав, с седыми клочковатыми волосами на висках. Брови у него были серые и лохматые, а глаза — маленькие, темные, умные и близорукие, как у старого серого волка. («О, отец Бернар? как же, как же, видел. Высокий, златокудрый, глаза… ну, цвета весеннего небосвода… В молодости был более опасен для мира, чем мир — для него…» Никогда не верьте никому, только собственным очам!) То, что аббат ненамного превосходит его ростом, так поразило Алена, что он на миг забыл о своем злосчастье и так стоял, разинув рот, как бестолковый виллан — на жонглерский танец на ярмарке. Тот, кто грохотал с кафедры, рассылая громы и молнии, к чьим ногам повергались графы и короли, вблизи оказался небольшим близоруким стариком, поводившим вверх-вниз свечкой, зажатой в сухощавой руке. На какой-то миг даже мелькнула вздорная мысль, что это не он. Какая-то ошибка, путаница, не та комната, не тот монастырь, вообще все не то…
Но оба монаха, державших Алена, столь смущенно переглянулись и поклонились со столь великим почтением, не ослабляя при этом, однако, своей железной хватки, что сомнений быть не могло.
И тут аббат Бернар заговорил, и Ален узнал его. Нельзя было ни с чем перепутать этот голос, звучный и мягкий одновременно, голос, заставлявший сильных и слабых мира сего плакать, давать обеты и даже раскошеливаться. Опять, как дальнее воспоминание о чем-то очень важном, Алена пробрала легкая дрожь — ощущение святости, наверное, или просто сквозняк.
А сказал-то отец Бернар полную ерунду; просто прищурился и спросил, подавляя зевоту:
— А что это тут, братия, собственно говоря, происходит под моими дверями? Что, поход уже начался — или, может быть, война?..
— Простите, отец Бернар, — смущенно отозвался младший из монахов, и стало очевидно, что из этих двоих главный, как ни странно, он. — Мы вот тут с братом Пьером вора поймали, к вам пробирался… Не хотели шума поднимать, Господь свидетель, да он расшумелся… Простите милостиво…
— Вора? — изумился отец Бернар, приближаясь. Ален дернулся, как от ожога, когда сухая длиннопалая рука легко коснулась его подбородка, приподнимая лицо, чтобы получше разглядеть. — Совсем мальчишка, надо же… Слушай-ка, паренек, ты и в самом деле собрался меня обокрасть?.. Я удивлен, право слово… Такая честь, и как раз сейчас, когда в той же гостинице стоит столько знатных баронов короля — а ты снисходишь в своем выборе до бедного монаха! Может, ты ошибся, а, малыш? Не меня искал?..
— Вас… — горько прошептал Ален, не в силах опустить лицо, только изо всех сил кося глазами. Ему казалось, что еще пара минут таких усилий — и его ясные очи повернутся внутрь черепа.
— Вот как! — немало забавляясь, отец Бернар сдвинул кусты бровей. — Так знай же, юноша, что у слуг Христовых особо и нечего красть, нет у них ничего своего, а все Господне… Или, может, ты решил наложить руку на монастырскую казну? Так это не ко мне, я здесь гость, тебе надобен аббат Сен-Денийский, отец Сюжер. Бенедиктинцы гораздо богаче нас, скромных иноков Сито. Проводить к нему, может быть?..
— Нет… Отец Бернар, — Ален говорил как во сне. Его слегка подташнивало — от стыда или от долгого нечаянного поста, непонятно. — Я не… на казну… мне нужно было к Вам… Я ездил следом целый месяц…
— Погодите-ка, — бросил святой человек монахам, — отпустите его. Тут что-то очень интересное. Так значит ты, юноша, ездил за мной целый месяц, только чтобы меня обокрасть? Это у вас, молодых, называется любовью к реликвиям, верно?
— Нет, мессир… отец Бернар. Простите… я хотел только одну вещь… украсть. Крест, мессир… Красный, на одежду.
— Что еще за крест? Так ты крестоносец, мой юный друг? И ты уверен, что воровство — самый что ни на есть благочестивый способ сей крест раздобыть? Что ты имеешь в виду, до чрезвычайности учтивый юноша, который мне еще даже не представился?
— Я не мог, мессир… Меня держали за руки.
Отец Бернар не выдержал и улыбнулся. За ним следом неуверенно хмыкнул младший монах. Старший же просто отпустил Аленову руку, и тот поклонился отцу аббату со всем возможным вежеством, чувствуя себя последним дураком.
— Простите, мессир… Я Ален Талье, гонец графа Тибо Шампанского. Его сын отправляется в Святую Землю и просит вас благословить его матерчатым крестом, дабы нашил он его себе на одежду в знак высокой миссии похода.
Отец Бернар выслушал дурака с серьезным вниманием, и по выражению его суровых бровей невозможно было понять, смеется он или гневается. Он помолчал, подергал себя за бровь. Младшего монаха явно распирало от смеха, но он терпел, не понимая отношения самого аббата к происходящему. Только один раз, на словах «гонец графа», из его груди исторглось какое-то глубинное восторженное бульканье, которое аббат пресек единым взглядом.
— Гонец, говоришь? Значит, ты, юноша, стараешься не для себя… Но достойно ли подобное поведение графского гонца, — вот что я хотел бы спросить… Или, быть может, поручение твоего сеньора в том и состояло, чтобы меня обокрасть?..
