Он мчался, и стонущий призрак сопровождал его и молил о помощи. Страдающая женская душа гналась за ним.

Юноша шпорил коня и стремился вперед. И только в предместье столицы пришел в себя и сдержал коня.

Князь Кориат въехал во двор дома Елагина, бросил повод выбежавшему слуге и направился к бедному больному старику, чтобы доложить о своей поездке на дачу Потемкина.

Но против ожидания, он нашел Ивана Перфильевичг не на одре болезни, а в столовой за уставленными яствами, бутылками, графинами, паштетами, вазами с фруктами столом. Правда, забинтованная нога его все еще покоилась на табурете, но старик ел, прихлебывал, чмокая и пригубливая из кубка, глаза его сияли жизнью, весельем, надеждой, щеки и нос заливал приятный румянец. Секретарь даже несколько оторопел от этого неожиданного зрелища.

– Не ожидал? – хитро прищурив глаза, сказал старик. – Благодарение Великому Кофту и посланнику его, графу Калиостро! Я здоров или почти здоров! Видишь сам – и пью и ем с волчьим аппетитом.

– От всего сердца поздравляю ваше превосходительство! – воскликнул искренне обрадованный тамплиер. – Но когда же почувствовали облегчение?

– Вскоре после твоего отъезда, милый друг! Я все тебе расскажу подробно. А ты мне. Хотя я наперед все знаю. Калиостро сюда едет, не правда ли? – хитро блестя глазами, говорил исцеленный старик.

– Он, вероятно, уже у заставы, – отвечал удивленный секретарь. – Но как это стало известно вашему превосходительству?

– Расскажу сейчас. Садись, кушай и пей. Ты, верно, с дороги проголодался.

Юноша не заставил себя просить дважды. При виде обильных снедей и напитков он почувствовал голод и жажду, какую может испытать только остававшийся целый день почти без пищи, предаваясь мечтам и вздохам, двадцатилетний влюбленный. Князь Кориат занял место напротив Елагина. Лакей бесшумно стал за его креслом, незаметно, но настойчиво подсовывая к нему в нужный момент блюда, бутылки, вазы и графины, и некоторое время в столовой слышна была только работа челюстей, и кто шел первым в этом соревновании, юноша или старик, было бы трудно решить.

Утолив первый голод, они начали беседовать.

– Итак, – блестя глазами от удовольствия, вызванного хорошей едой после долгого, утончившего его вкус поста, сказал Иван Перфильевич, – итак, граф Калиостро возвращается в Петербург.

– И не один, – сказал князь Кориат.

– Ну, конечно, с прекрасной супругой, – улыбаясь, возразил Елагин. – Мы ее тогда в убежище мертвых искали, помнишь? Когда еще великий маг показал над ней в капитуле свою власть умертвлять и оживлять! Но такую красавицу царство теней удержать не могло и возвратило ее для украшения сей юдоли плачевной! Да, женщина – это роза в долине Иосафатовой! Хотя я не знаю, растут ли розы в этой долине?

Из тона речей почтенного наместного мастера восьмой провинции было ясно, что вместе с выздоровлением к нему возвращалась и несколько аттически циничная насмешливость, не щадившая самого виновника, как он признал, и болезни, и выздоровления.

При упоминании о супруге Калиостро секретарь смутился.

– Я не видел графиню, потому что она вышла закутанная в непроницаемые флеры и тут же села в карету, – сказал он. – Дело в том, что графа я застал в минуту отъезда. Поданы были кареты, и сам Григорий Александрович с племянницей и князем Сергеем Федоровичем Голицыным на крыльце находился.

– Как! Сам Григорий Александрович Потемкин вышел на крыльцо Калиостро провожать? – спросил изумленный Елагин. – Может ли это быть? Да он и первейших особ сей чести не удостаивает! Князь Потемкин провожал до крыльца Калиостро! Ну, неудивительно, что и сама государыня о нем спрашивала!

– Государыня спрашивала о Калиостро? – в свою очередь заинтересовался князь Кориат.

– Да. Но об этом речь впереди. Расскажи ты сперва подробно о своей поездке. Да не забывай своего кубка!

– За полнейшее выздоровление вашего превосходительства – и скорейшее, пью кубок сей! – обрадованный счастливой переменой, сказал тамплиер и выпил все до дна.

– Спасибо, милый. Я же умеренность соблюдать должен.

Умеренность – узда свободы, добростроение пиров! – старческим баском запел масон, подвигая к себе тертых рябчиков с трюфелями.

– Законословие природы, порядок всех ее даров! – подхватил молодым тенором храмовник, поднимая серебряным ножом крышку паштета.

– Умеренность в питье и пище! Умеренность в добре и зле! Умеренность в земном жилище, в сиянье света и во мгле! – пел масон, намазывая тертых рябчиков на белый хлеб.

– Умеренность и в осязаньи, И в обладаньи красоты! Умеренность в самом познаньи, И в достиженья высоты! – пел храмовник, ложкой перекладывая внутренность паштета к себе на тарелку.

Затем они подняли кубки, сдвинув их дружно, и вместе повторили первый куплет «Гимна умеренности»:

– Ну, а теперь рассказывай дальше о своей поездке! Так. Григорий Александрович провожал Калиостро до крыльца?

– Да, граф увозил на излечение больного княжича – первенца Варвары Васильевны.

– Улыбочки? Возможное ли это дело – матери, княгине, племяннице Григория Александровича Потемкина, отдать итальянскому магику своего первенца?!

– Таково было требование графа. Он будет лечить младенца, и до выздоровления никто посещать его не должен.

– Даже родители?

– Даже родители!

– Удивительно!

– Доктора Роджерсон, Бек и Массот отказались от спасения ребенка. Вот почему княгиня и согласилась отдать княжича итальянцу, которого я проходимцем и великим злодеем почитаю!

Произнося последние слова, князь Кориат, которому последняя чаша в честь «умеренности» несколько ударила в голову, свирепо размахивал серебряным ножом, точно собирался им вскорости прикончить ненавистного магика.

– Ах, не говори так о нем! – опасливо сказал Елагин. – Я понимаю, что ты прекрасной его супругой увлечен. Поэтому Калиостро тебе тираном представляется.

Секретарь покраснел.

– А мы здесь слышали, что прелестная Калиостерша в Озерках вела сильные атаки на князя Григория Александровича и добилась полной победы над ним. Не мудрено – он великий женолюб. Говорят, подарил уже ей браслет с брильянтами на три тысячи рублей. Но слушай, милый князь, как началось мое исцеление! Старый мой дурак, камердинер, давно твердит, что лейб-медик Роджерсок меня залечит, так его не принимать и мази, микстуры и прочие его снадобья выбрасывать. Глупое, совсем холопское рассуждение! Раз сама государыня мне доктора прислала, как же могу пренебречь монаршей милостью! И думать нельзя. Воля высочайшая – священная. А если бы можно микстуры и мази не употреблять, то вдруг заметят это слуги? Старый дурак мне верен! На прочих же надеяться не могу! Вот когда ты уехал, держал я проклятую склянку с Роджерсоновой зеленой микстурой, отдаляя ту злую минуту, когда во исполнение священной ее императорского величества воли должен ее глотать. И чувствую, что этой ложки уже не вынесу и последних сил лишусь! Вдруг докладывают о фельдъегере с письмом от царицы. Воспрянул я духом. Велел позвать фельдъегеря в спальню и встречаю его, держа в одной руке микстуру, а в другой ложку, чтобы видел мое послушание. Подает он мне конверт. Вскрываю. И что же пишет государыня императрица!.. Вот, сам прочти.

Иван Перфильевич подал секретарю золотообрезной лист, на котором большими круглыми буквами было начертано: