— Я ничего не почувствовала…

— Этот яд бесцветен и не обладает запахом. Первым умер Кессон: у него маленькое тельце, и концентрация мышьяка для него оказалась более чем достаточной. Затем Ляля…

Маша вздрогнула. Егор успокаивающе накрыл ее руку своей.

— Она завидовала тебе. Бедная девочка из убогой комнаты в общаге — как она мечтала жить в богатом доме! Наверняка по ночам плакала в подушку: ну почему ей (тебе то есть) все, а мне — ничего? Чем я хуже? А потом подвернулся Роман За-ялов — и они вдвоем придумали план. В свои цели он ее, конечно, не посвящал, но Ляле это было и неинтересно. Она хотела прыгнуть к Юлию в постель (и в перспективе довести дело до загса), Ромке нужно было задержаться в особняке, чтобы найти подходы к коллекции прадеда. Ту самую ночь Ляля и Юлий провели вместе: ты ушла от него, место освободилось… Ближе к утру она почувствовала себя плохо, но списала это на усталость. Собрала вещи, вышла на шоссе, села в попутку — и умерла. Юлий продержался еще несколько часов, даже успел насмерть разругаться с Рудиком Изельманом по поводу твоей карьеры. И выплеснул в лицо импресарио бокал с вином, не подозревая, конечно, что там яд… Он уже умирал, когда позвонил тебе и попросил приехать.

— Я тоже могла умереть?

Егор покачал головой.

— Я бы тебе не позволил. Думаю, и Юлий остался бы жив, если бы не бурная ночь накануне… ну, и соответствующая нагрузка на сердце.

Маша тихонько встала со своего места, подошла и села рядышком, доверчиво положив голову на плечо Егора.

— А твой друг… Что будет с ним? Его поймают?

Егор не ответил.

Друг… Друг детства, с которым сидели за одной партой, гоняли мяч на пустыре позади школы и по очереди таскали портфель за красавицей Элечкой Веретенниковой из параллельного класса. Друг юности, с которым стояли на перекрестке улиц Рахманинова и Васнецова и подбрасывали дурацкий пятачок («Орел — музыкалка, решка — художка, оле?»). Друг на всю жизнь, который однажды отобрал у Егора стакан с водкой и выплеснул в раковину. Егор в тот момент находился, что называется, «на взводе», и они подрались… Ромка попытался ударить — Егор перехватил руку и впечатал приятеля головой в пол, с трудом удержавшись, чтобы не сломать Ромке шею. Потом они сидели по углам разгромленной комнаты и тяжело пыхтели. Роман потирал ушибленное плечо, Егор промокал платочком расквашенный нос.

«Слушай, покажи, как ты это сделал», — сказал Роман через некоторое время.

«Что?»

«Как ты меня бросил?»

«Зачем тебе?» — буркнул Егор (канувшую в раковину водку было жаль до слез).

«Как зачем? — удивился Ромка. — А вдруг пристанет кто?»

«Пристанет», — фыркнул Егор. — Размечтался…»

Однако прием показал. Этим приемам они, сто двадцать «салажат», учились в тренировочном центре в Фергане снимать часовых. Этим приемом Ромка убил полицейского в особняке — очередная подсказка, мимо которой Егор прошел как мимо фонарного столба.

Почему-то ему хотелось, чтобы Ромка выскочил. Дурацкая мысль — принимая во внимание все происшедшее за последние сутки. Дурацкая мысль, но увидеть Ромку снова, в кабинете следователя… Нет. Пусть у него все получится. Сбагрить коллекцию таинственному покупателю «из-за бугра», получить доллары (или на какой там валюте они сошлись) и купить билет на свой белый пароход…

Желаю тебе выскочить, друг детства. Черт с тобой, пусть бы ты выскочил…

За три часа до финала.

Поселок Верхняя Труба, ноябрь

Название поселка было странным и ничем не обоснованным, разве что огрызком ржавой трубы диаметром около полуметра, непонятно ради каких целей вкопанным у обочины грунтовки. Человек посмотрел в окошко и неодобрительно сказал хозяйке дачи: «У вас с потолка капает». Хозяйка, квадратная, жилистая, в фуфайке и кирзовых сапогах, быстро пересчитала аванс, который он ей вручил, — с трудом повернула голову и переспросила:

— Чего?

— Я говорю, крыша у вас худая.

Она нимало не смутилась, только на всякий случай проворно спрятала деньги в рукав.

— Ну так что ж. Мужик помер, починить некому. А так — дом еще крепкий, на отшибе, как ты заказывал. Колодец, удобства во дворе, подпол. А капает только в дождь, и то не всегда. Я тебе корыто принесу. Корыто будешь ставить, чтоб, значит, на пол не текло.

— Ладно, ладно, — спорить ему не хотелось. Хотелось поскорее остаться одному.

Зачем я сказал ему про Корсику?

Вспомнился вдруг затопленный подвал и друг детства, прикованный к трубе наручниками. Прошло пять дней, дождь с тех пор не прекращался, вода должна была подняться до потолка уже на следующие сутки… Каково это, интересно, тонуть в кромешной тьме? Когда черная ледяная жижа подступает сначала к груди, потом к горлу, потом к подбородку, и запястье страшно саднит от бестолковых попыток выдернуть его из кольца…

А не вставал бы поперек дороги, подумал он сердито. И не поворачивался — сколько раз, черт возьми! — затылком, вводя в искушение. И все равно я оказался слаб. Все равно я не смог тебя убить — про Корсику я тебе наврал, а тут сказал правду. Даже в конце, посмотрев в глаза последний раз, подняв пистолет, прицелился в голову, а пули ушли в стену. Словно втайне, в глубине души, он вдруг понадеялся, что друг детства сумеет выскочить.

Я желаю ему спастись, вот ведь хрень какая…

Коллекция была упакована в две объемистые сумки на «молниях» и спрятана в подполе, люк в который здесь был почему-то в сенях, а не в комнате. И первый день пребывания в доме Роман просидел там, в подполе, при свете тусклой лампочки, свисающей на проводе с потолка (впрочем, где-то в половине десятого вечера свет «отрубили»).

Он сидел на грязном деревянном чурбаке, вынимал из сумок предметы по одному и подолгу любовался ими, болезненно щуря глаза. Именная сабля генерала Ермолова с зазубриной на клинке, оставленной вражеским гренадером в битве под Вереей. Каретные часы кого-то из Людовиков (он не помнил, какого именно) — изящные, потемневшего золота, со скрещенными шпагами на циферблате и буквами HUA. Собрание старинных монет с чеканными профилями древних правителей. Правители — независимо от эпохи и географических координат — были до смешного похожи, будто выведенные путем клонирования: волосы, уложецные наподобие шлема, пальмовые или оливковые ветви на голове, носы с аристократической горбинкой и монументальные подбородки. Золотые и серебряные нательные кресты, подсвечники, оклады икон, портсигары, брегеты, каждый из которых занесен в мировые каталоги ценностей и имеет цену, соизмеримую с ценой особняка покойного Юлия Милушевича…

Странно, но он ни разу не пожалел о медальоне императора, оставленном в сейфе, хотя тот один стоил столько же, сколько все побрякушки вместе взятые. Я не вор, сказал он другу детства. Я не вор, запомни. Я только беру свое.

На самом дне сумки лежала старая, испещренная «ятями» и твердыми знаками книга. На потертой кожаной обложке значилось:

Он понятия не имел, для чего прихватил ее из особняка: особой ценности книга не имела. Просто машинально бросил ее в сумку перед тем, как расплескать по полу бензин и чиркнуть зажигалкой. Уже потом, много позже, он открыл эту книгу — тоже незнамо зачем, он вовсе не собирался ее перечитывать — и увидел иллюстрацию: островерхие крыши, пронзающие голубое небо, белое невесомое облако и флюгеры. Флюгеры-кораблики, флюгеры-олени, флюгеры-рыбки… Флюгер на самой высокой крыше (то ли ратуше, то ли пожарной каланче) изображал мальчишку-герольда в короткой тунике и с трубой у губ. На голове у мальчишки была шляпа с пером, и поверх шляпы еле угадываемым химическим карандашом была нарисована буденовка. Покойная горничная говорила ему об этой буденовке: якобы ее нарисовал его отец, когда им обоим — Герде и Каю — было лет по восемь…