Первое же появление у проходной кончилось для нас плохо - нас всех довольно сильно побили, очевидным образом приняв за наймитов конкурирующего административного клана. Функции местной охраны на заводе несла, по слухам, ингушская ОПГ - говорили, что сам директор был поставлен на свой пост через этих бандитов. Сейчас ясно, что нам повезло - все могло кончиться хуже. Был в этом и комический элемент - не веря, что мы "идейные" и "коммунисты", сразу же после молниеносного избиения ингуши предложили нам поговорить "на нейтральной территории". Мы забили стрелку у Казанского собора - там каждую неделю собирались активисты разных компартий. Казалось, что если снова дойдет до драки, сталинисты нам смогут помочь. Ингуши согласились и приехали - втроем, на подержанном "Мерседесе". Походили, посмотрели и уехали, усмехаясь. Больше никаких проблем у нас не возникало. Хотя и отклика со стороны рабочих тоже не было - те женщины, что недавно устроили форменный бунт, проходили мимо нас, как мимо стены. Спустя полгода после начала распространения на Заводе резиновой обуви мы перестали ориентироваться на рабочих и сосредоточились на собраниях в университете. А еще через несколько месяцев наша группа фактически развалилась.

Общение с рабочими протекало только в двух жанрах. Женщины-работницы, на классовое чувство которых мы так рассчитывали, на нас вообще не смотрели. На контакт шли молодые парни в стиле "только что после армии" - их привлекал наш очевидно чужой, студенческий вид, притом что мы были почти их сверстниками. Подозреваю, что это были рабочие самой низкой квалификации. Нам казалось, что вот они - пролетарии, и они, действительно, сразу откликались на наш организаторский интерес, хотя с их стороны это и была по большей части игра. Во второй половине девяностых обилие таких людей на заводах было скорее общим отражением промышленной деградации - на завод они попали случайно и сейчас все нашли себе более верный бизнес. Их контакты с нами объяснялись попросту скукой. Газет и листовок они не брали, на лекции, которые мы устраивали для сочувствующих, не ходили. Покурили, и сразу фьють - в сторону. Вначале мы покупались - мол, молодые и рассуждают классово верно. Но потом мы их раскусили.

Но были и другие, и мне особенно стыдно, что и с ними мы не смогли найти общего языка. Одного рабочего помню отчетливо - звали его Гуверов Геннадий Сергеевич. До ЛМЗ он долго работал таксистом. Аккуратный, он явно не пил, курил болгарские сигареты и внешне походил, скорее, на поздне-советского инженера. Нам он сказал, что в таксопарке еще в перестройку организовал независимый профсоюз, но позже его фактически заставили написать заявление об уходе. Газету он купил, потом пришел на собрание, даже о чем-то спорил, но мы были не вполне адекватны - и он, умный мужик, это почувствовал. Потом я пару раз видел его на демонстрациях, вроде бы он примкнул к коммунистам. Мне казалось, что вот такими, наверное, и были настоящие закаленные-большевики. Сейчас я понимаю: то был представитель буквальной "рабочей аристократии", - тип, скорее, меньшевистского или классического социал-демократического ряда.

И не учить его марксизму нам надо было, а самим у него учиться.

Новейший петербургский стиль

Главной достопримечательностью новейшего Петербурга принято считать несуществующий пока газпро мов ский небоскреб. Не успев еще возникнуть, эта башня непрестанно совершенствуется: первоначальное наивное имя "Газпром-сити" сменилось недавно на более деликатное "Охта-центр".

Не исключено, что под давлением обстоятельств газпромовцы немножко урежут свою мечту - скажем, сделают башню пониже и пошире. Но если это и произойдет, облик нового города, там и сям прорастающего сквозь привычный Петербург, очень мало потеряет в нынешней своей диковинности. На четвертом своем веку северная столица превращается в нечто противоположное тому, чем была.

Не думайте только, что старинные красоты больше не ценятся. Они вполне ценятся. Но по-новому. Примерно как гамбсовский "стул из дворца" или "шанхайские барсы" в хозяйстве Эллочки-людоедки.

Вот пара выдержек из рекламного буклета жилого комплекса "Монблан", в отличие от "Газпром-Охта-сити-центра" уже почти достроенного и притом размещенного не около исторического центра, а прямо в нем.

Исходя из предположения, что в таком дивном месте "все вкусы в гости будут к нам", продавцы "Монблана" для всех заготовили доходчивые слова.

Для нуворишей, тяготеющих к величию: "…Самое высокое здание в историческом центре города… Эффектный небоскреб гордо взирает на город… Жемчужины архитектуры - у самых ног…". Для нуворишей-поэтов: "Когда за окнами зимнего сада лучи заходящего солнца золотят величественные купола…". Для нуворишей склада делового: "Из квартир открывается великолепный вид на достопримечательности Санкт-Петербурга: Петропавловскую крепость, Стрелку Васильевского острова, Летний cад…".

Небоскреб-не небоскреб, но массивная двадцатипятиэтажная башня испортила лучшие невские виды. Все, кто не будет тут жить, от этого потеряли. Зато продавцы-покупатели немало приобрели, продав-купив дивный городской пейзаж, который как будто бы никому не принадлежал.

Расхватывание города по кускам, неизменные победы частных интересов над общественными - это сегодня первое правило петербургского обустройства.

"Строгостьи стройность" северной столицы превращена Пушкиным в формулу национальной культуры.

Петербург не знал феодальной стихийности. Его всегда возводили по плану. Советская власть традиционную северопальмирскую плановость даже ужесточила. Исторический центр почти не тронули.

Сегодня в городе любят повторять слова Солженицына полувековой давности: "…Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! - ни кондитерского небоскреба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова…".

Если быть точным, то кое-что в советскую эпоху построили и на Невском. Просто эти дома не бросаются в глаза. Сдержанность, по крайней мере, в центре, считалась тогда хорошим тоном.

Когда пришел капитализм, то на первых порах не стало вообще никакого тона - ни плохого, ни хорошего.

Позднесоветское запустение, пере назвавшись послесоветским, про дол жалось и в 90-е годы. Чего-то похожего на московский бум тогда не чувствовалось. В двух шагах от тускло освещенного Невского проспекта целые кварталы стояли в развалинах. То, что жизнь начинает снова бить ключом, стало заметно лишь к концу 90-х. Но забила она совершенно непривычным образом.

Ремонтируемые дома почти сплошь принялись красить в несвойственный городу нежно-розовый цвет - цвет кремового торта, женских ляжек и других приятных для нувориша вещей.

Но подлинным знамением времени стала памятникомания - самый быстрый и дешевый способ изменить вид петровского творенья, отныне нестрогий и нестройный.

На площади и улицы явился целый легион новых памятников, числом своим совершенно забив старые.

Близ Каменноостровского проспекта встала мощная статуя Тараса Шевченко канадской работы - по-своему добротная, на уровне успевающего выпускника среднего художественного учебного заведения.

Посреди Сенной площади поднялась "Башня мира", нечто стеклянновертикальное, исписанное словом "мир" на всех языках; будто бы дар Франции, но официальные французы деликатно отстранились от вопросов, их ли это дар, и тайна башни осталась нераскрытой. Осталась и башня, несмотря на все протесты.