- Александра Львовна, когда вы начали интересоваться политической жизнью России, когда сами начали как-то в ней участвовать?

- Пока отец был жив, я интересовалась постольку, поскольку он касался этих материй в своих писаниях. А он, как известно, много писал о положении рабочих, выступал за конституцию для России. И горевал о нищенской жизни крестьян. Но, не одобряя царского режима, отсутствия свобод, он очень боялся революции и отрицательно относился к социализму.

- Почему он боялся революции?

- Он говорил, что царское правительство держит власть насилием и жестокостью, а новая власть будет в этом смысле еще хуже. Он это предвидел. Затем, он говорил, что нельзя строить что-либо неумелыми, грязными руками. Он считал, что социалистические руки - грязные. Особенно он ненавидел террористов, убийства. Это было ему противно.

- Где вас застала зима 1916-1917 годов, другими словами, те месяцы или недели, которые предшествовали Февральской революции?

- Я была на фронте, там меня и застала Февральская революция. Я руководила отрядом.

- Что это был за отряд?

- Мы перевозили раненых и больных с фронта в тыл. У меня были шесть врачей, сестры, команда из солдат.

- Так это был полевой госпиталь?

- Нет, не полевой госпиталь, это был такой передвижной, летучий отряд.

- Как долго вы были на фронте?

- Я в самом начале войны ушла на фронт. Работала в санитарном поезде, потом на Кавказском фронте, в Турции, оттуда перешла на Западный фронт и вот тут как раз и узнала о революции. Помню такую сцену. Я была больна, заражение крови, лежала в больнице. Вошел доктор, очень грустный, и говорит: «Вы знаете, что князь Михаил Александрович отказался от престола?» Я на него посмотрела и говорю: «Пропала Россия!» И он мне ответил: «Пропала Россия!» - и вышел из комнаты. А потом началось брожение, неподчинение, в отряде стало очень трудно работать. Особенно когда близилось уже дело к большевистской революции.

- У вас в памяти не остались разговоры с солдатами непосредственно после Февральской революции? Как они ее восприняли?

- Как же, еще бы! Это было так тяжело. Солдаты ничего не понимали. Ведь каждую минуту выскакивали какие-то ораторы, говорили речи. Сначала коммунисты, потом против коммунистов. И солдаты совершенно не могли разобраться, кто к чему призывает. Помню, однажды в мою палатку ворвался солдат с площадной руганью. А мы просто сидели и пили чай - заведующая хозяйством, заведующая транспортом - и все очень перепугались. Я этого солдата знала, он был контуженный, я к нему подошла, положила руку ему на плечо, говорю: «Знаешь что, я к тебе приду в землянку, мы поговорим». И вот тут случилось невероятное: он, как ребенок, зарыдал у меня на плече. «Скажите, - говорит, - мне, где правда, где правда? Они (то есть большевики) говорят, что вы во всем виноваты, что вы буржуи. А я знаю, что вы ко мне хорошо относитесь, скажите мне, где правда?» Что ответишь на такой вопрос? Просто мучительно было смотреть на этих полуграмотных людей, которые не знали, что с ними завтра будет, и боялись.

Когда я вернулась из больницы, солдаты меня встретили очень радушно - принялись качать. А потом, когда уезжала в Москву, было собрание. Они меня очень благодарили за то, что все у нас в отряде было в порядке: лошади сыты, продовольствия много. Мы вообще жили дружно. Под конец собрания председатель отрядного комитета сказал от избытка чувств: «Я предлагаю почтить память Александры Львовны вставанием». Все встали, было очень торжественно.

И только я уехала, был отдан приказ о моем аресте. Но я уже была в поезде. Вагон был до отказа набит людьми и вещами. Пассажиры начали вышвыривать вещи друг друга, одного офицерика чуть не выбросили вслед за багажом, настроение было совершенно ужасное. Я уже тогда не верила, что из этого выйдет что-то хорошее.

- Когда вы заметили, что на фронте начала распространяться большевистская пропаганда?

- Пропаганда шла отчаянная везде, по всему фронту. Митинги непрекращающиеся. И эта пропаганда, конечно, достигала своей цели. Что неудивительно: солдаты сидели месяцами в окопах, устали, оголодали. И тут им говорят: «Идите домой, земля будет ваша, фабрики будут ваши, жизнь начинается другая».

- У вас лично не было конфликтов с солдатами?

- Был такой случай в поезде. Я не знала, что будет. Вошел какой-то тип, очень агрессивный, сел рядом со мной, толкнул. Я подвинулась, ничего не сказала. Потом он захотел ноги положить мне на колени. Я опять отстранилась и опять ничего не сказала. Вокруг солдаты, тоже очень возбужденные. Наконец я говорю: «Вот что, братцы, кто хочет курить, у меня папиросы есть». Я раздала эти папиросы, потом чай. Один солдатик принес кипятку, у меня был сахар. И этот, злой, стал уже подобрее. Мы разговорились. Кончилось тем, что, когда мы приехали в Москву, я знала, кто на ком женат, сколько у кого детей, все решительно про их жизнь, про отца, про мать, про дом, все знала. Может быть, это был единственный раз, когда табак послужил людям на пользу. В сущности, ведь злобы не было. Все это было наносное, результат пропаганды. Им обещали все, что хотите: и фабрики, и заводы, и землю. А они очень хотели уйти из окопов как можно скорее - это и сыграло главную роль, а вовсе не революционные идеи, солдатам абсолютно не понятные.

- Как менялось отношение солдат к вам, когда они узнавали, что вы дочь Льва Толстого?

- Они, к сожалению, знали о Льве Толстом крайне мало. Очень немногие слышали это имя. Среди тех, кто знал, конечно, отношение было очень почтительное. А в вагоне я сама их сумела так доброжелательно настроить. Но, знаете, не потому, что я какой-то особенный человек, а именно потому, что отец меня научил любить простой народ, понимать его психологию. И вот эту любовь они почувствовали. Только этим я спасалась.

- Когда вы покинули фронт и по каким причинам?

- Когда уже невозможно было оставаться, меня бы убили. И работать стало невозможно. У меня в отряде доктор, сестра и еще несколько человек были коммунистами. И они так всех перебаламутили, так настроили солдат, что отряд пришлось распустить.

- Вы приехали в Москву летом семнадцатого года?

- Да, там все было разгромлено. У меня не было ничего, только то, что на мне. Надо было работать. И я очень долго жила за счет пасеки в Ясной Поляне, возила кадушки по пятьдесят фунтов в Москву, продавала мед. Вскоре организовалось Общество изучения Толстого, которое было создано рядом ученых - Цявловским, Грузинским, академиком Шахматовым, - а я стала его председателем. Мы принялись разбирать рукописи Толстого. С этого началась подготовка первого полного собрания сочинений - вышло больше девяноста томов, туда вошли все тексты, дневники, письма, все варианты «Войны и мира». Купить я его не могла: во-первых, тираж был очень маленький, а во-вторых, денег у меня не было никаких. Любопытно, что единственный человек, имевший отношение к этому собранию, чье имя в нем ни разу не упоминается, - это я. Так же и в книге воспоминаний моего брата Сергея, которую издали в Москве после его смерти, нет моего имени. Мне здесь, в Америке, предлагали написать предисловие к ее американскому изданию, я отказалась. Меня же не существовало.

- Работой над рукописями отца вы занимались в 1917 году?

- Да, мы работали в Румянцевском музее, где хранились эти рукописи. Музей не отапливался, мы сидели в шубах, валенках, перчатках. Профессора, как сейчас помню, приносили с собой кто чай из какой-то травы, кто морковку. И рассуждали о том, что морковь очень полезная, очень питательная. Ели мы тогда картошку на постном масле. И еще слава Богу, если на постном масле, а то бывало и на касторовом, и на рыбьем жире, это довольно противно. Моя квартира тоже не отапливалась, спала я под полушубком. Было тяжело.

Но сейчас, вспоминая то время, я не думаю о физических страданиях. Самое трудное - это моральные муки. Я работала в Ясной Поляне, создавала школы, музей Льва Николаевича. И вот нас заставляли вставать под Интернационал, мне навязывали какую-то антирелигиозную пропаганду, от которой я, конечно же, уклонялась. Но все-таки совесть катилась книзу. Приходилось делать вещи против совести - для того, чтобы спасти свою жизнь. Это была главная причина, почему я уехала из советской России. Я чувствовала, что это были уже не компромиссы, а насилие над совестью.