Роднили их не только трудные годы юности. Перепадало — и немало — за услуги Константину Петровичу от благодарного друга и нужных ему людей. В свою очередь Горностай очень выручил Злобина в одном давнишнем нашумевшем деле. В столичном универмаге долго «налево» торговали коврами. В деле была замешана любовница Константина Петровича. Чертова бестия была красива, но ужасно болтлива и слаба духом. Исключительно благодаря связям Ивана Митрофановича ее буквально вытащили со скамьи подсудимых. Злобин отблагодарил своей преданностью, а семью завалил импортом. Косвенно Злобин не был замешан в сбыте неучтенных на фабрике ковров, но получал через любовницу свою долю барышей за покровительство и умелую расстановку на ключевых позициях надежных кадров. Тогда он в Совмине курировал всю торговлю республики.
Может быть, теперь, так высоко взлетев и поймав удачу за хвост, Иван Митрофанович и сожалел о «тайных сделках и сговорах», да переиначить, незаметно отдалить от себя Злобина было поздно и невозможно. У одного рычаги власти, у другого рычаги связей: они дополняли друг друга.
— Да, кстати, твой воинствующий ветеран не успокаивается. Вторую жалобу настрочил в ЦК, уже на мое имя.
— Вот об этом я и хотел у тебя спросить. Видно, до смерти не угомонится.
— Ты допустил ошибку. Перегнул палку. Не надо было его исключать из партии. Инкриминировать ему организацию групповой жалобы в Центральный Комитет рискованно и малодоказуемо. Он, судя по всему, чувствует свою правоту. Добивается у меня приема.
— Я на полпути, как тебе известно, не останавливаюсь. Подонка, врага надо обложить со всех сторон и уничтожить.
— Что ж... потянем волынку. Создадим одну комиссию, вторую на уровне райкома, обкома, минвуза. Хода жалобе не дадим.
— Отлично. Это уже судороги, как перед кончиной. Ваня, пригласил бы ты как-нибудь в выходные на озера или там в Березинский заповедник своего ставленника, начальника областного управления КГБ.
— Неужели тебя ветеран так напугал, что ты хочешь найти опору и в КГБ? — полушутя, полусерьезно спросил Горностай.
— Как ты знаешь, — слегка обидевшись, ответил Злобин, — я акул сметал со своего пути, не то что эту мелкую рыбешку. Мне надо выяснить один щекотливый вопрос.
— Хорошо. Подумаем. Не люблю я этот Березинский. Туда обычно первый ездит на охоту. Неэтично лоб в лоб. Это его вотчина.
— Поедем на Лепельские озера. У моего декана там брат ходит в председателях богатого колхоза, — нашелся Константин Петрович.
— Не нравится мне твоя паника. Даже если он и раскапывает твое участие в партизанской борьбе, то кто его, будь он даже осыпан с ног до головы орденами, пустит в архивы КГБ? Наивно. Ты мне сфотографируй ситуацию.
— Меня скомпрометировать и по этой линии трудно.
— Тогда я не понял! Он все еще в институте?
— С огромными усилиями, но выперли на пенсию.
— Ну и всем спокойно. Пусть разводит кроликов и готовится к рыночным отношениям. Пойдем выпьем. Это не стоит внимания. Мы хозяева жизни. Мы!
Застолье сползало к завершению. Хозяева выжимали из себя последние знаки внимания и интереса к гостям. Подшофе, жена Горностая сама вызвала дежурную «Волгу».
— Неужели прибудет вовремя? — делано не верила жена Злобина и намазала, еще за столом, яркой помадой губы.
— Минута в минуту, — высокомерно ответила жена Ивана Митрофановича.
Действительно, чистенькая белая «Волга» подкатила к крыльцу без пяти минут одиннадцать. Торопясь, но пребывая в приятном расположении духа, все расцеловались, хоть каждый думал о своем. Дочь Горностая вознамерилась просить у отца во что бы то ни стало видеомагнитофон, жена Злобина решила накрутить мужу хвост: «Продавай старую «Волгу» и немедля покупай новую». Сам Константин Петрович нет-нет да возвращался мыслями к неугомонному Барыкину. «И уволили, и из партии исключили, и психушкой запугали, а он не утихомирился. Неприятно все же с откровенным врагом жить в одном городе».
Только Иван Митрофанович, исполненный уверенности в собственной силе и значимости, был весьма доволен собой, с охотою погружаясь в сладострастие власти.
В этот же самый день, в послеобеденное время врач центральной детской больницы Олеся Георгиевна Якунина с букетом роз не спеша возвращалась по проспекту к своему дому. Мягкий ветер ласкал ее слегка растрепанные волосы, осторожно тронутые сединой. Она была мила лицом, а сегодня, в свой день рождения, по-особенному привлекательна, красива, хоть знатной красавицей себя никогда не считала. Она не доводилась родственницей Николаю Ивановичу, понятия не имела о существовании ректора Института экономики и никогда не встречалась с партийным функционером Горностаем. Круг ее знакомств ограничивался исключительно медицинской сферой. Судьбе было угодно, чтобы они, врач и известный журналист, встретились и чтобы неожиданная встреча эта повлияла на их судьбы и дальнейший ход событий. Удивительное это дело, тайна жизни. Задержись Любомир в своем офисе на мину- ту-две, поговори Олеся с медсестрою дольше на три минуты — и, возможно, они бы никогда и не встретились. Любомиру позвонил из Житковичей отец, просил приехать на годовщину смерти матери. Опять придется долго убеж- дать-уговаривать Камелию, которая терпеть не могла поездок на его родину и холодно относилась к свекру. Он вышел на проспект, чтобы просто бесцельно пройтись, не подключая внимания к мимотекущей жизни, его трудно было чем-либо удивить. Холодный, расчетливый ум, взвешенные эмоции, умеренный ритм сердца, которое, как ему казалось, потеряло уже способность остро чувствовать, тем более кого-то, кроме себя, любить. Он считал себя отличным психологом, знатоком женских слабостей, а в нынешнем тотальном огрублении нравов, чувств, где возвышенное слово «любовь», романтическая элегия исчезли из обихода, уступив место откровенному потреблению любви, он считал, что не стоит унижаться до страданий, душевных мук, томлений духа, сомнений и ревности. Пришло время сурового прагматизма, чеканного рационализма, расчетливого удовлетворения сексуального инстинкта, и он с этим соглашался. Ограниченность современных «социалистических» женщин иногда пугала его своей беспросветностью. Одни и те же темы, знакомые слова в обращении, похожие жесты, ужимки. С грустью наблюдал он искусственные наслоения и в характере Камелии. Разуверился: настоящей женщины, некоего идеала город дать не способен. Как он мог до сих пор серьезно воспринимать всех этих «Тихих», «Капризных»? Общение с ними давит на голову, как сводчатое подземелье. Может, прав Вовик Лапша, не раз утверждавший, что женщина рождена для похоти и только. Они раздражали его нечистоплотностью, мерзким подражанием и повальным восхищением иностранным, особенно американским. Сводить смысл прожитых дней к победе над женщинами, их коллекционированию — глупо. Он смодулировал для себя метод поведения: как бы самоустраняясь от окружающих, научился не подключать эмоции в любых ситуациях, все больше и со страхом веруя в несовершенство человеческой породы. Не только женщины, но вообще все люди недостойны его переживаний. Он все еще умел острым пером указать на несправедливость, недостатки, унижение личности, но только констатировать факты, его же собственное отношение было расплывчато, позиция завуалирована. Он понял, что лучше всего, уютнее и спокойнее чувствовать себя между дбром и злом. Он любил шелест денег, но не откладывал их на «черный день», помнил изречение: «Когда деньги в обществе единственная мера всего — нельзя говорить о настоящей свободе». На социализм имел свой взгляд. Недостаток системы видел в неспособности к самоочищению от некомпетентного руководства. Жить по-старому, вооружившись, как дубиною, этим набившим оскомину словом «перестройка», он не хотел, жить по-новому (толком и не зная, что это значит) не решался. Он не обиделся бы, ежели бы некто умный назвал его нерешительным, промежуточным, растерянным человеком. Согласился бы и, возможно, под небом возрастного разочарования жизнью и даже цинизма признал бы, что он заносчив и зол.