Они бродили вокруг дачи, стараясь угадать сокровенные мысли друг друга. А в принципе, они были людьми одного поколения, надежно воспитанными одной системой, и нуждались один в другом. Иван Митрофанович, сколько себя помнит на партийных постах, всегда отвечал за кадры. Злобин подбирал, ковал, растил и воспитывал эти самые кадры. Расставляя их, пеклись не только о верности и преданности «основополагающей и направляющей роли партии», но и чтобы верно служили своим благодетелям, доморощенным патронам. Много, бессчетное количество лиц, возглавляющих по всей республике партийные и хозяйственные органы, прошли сперва через институт Экономики, его аспирантуру и курсы повышения квалификаций, и уже после присовокупили дипломы об окончании партийной школы. Влиятельные посредники, несгибаемые руководители, они шли в одной связке давно и надежно.
— Я тебе, Константин, наш буфет не показываю. Тебя, гурмана, удивить нечем.
— Почему? А финский чернослив с орехами? А ликеры? Китайская тушенка, сушеные бананы, — вмешалась жена Горностая.
— Нототения горячего копчения, — горделиво добавила дочь.
— Мать, вы забываете, что всех директоров магазинов и баз учил Константин Петрович. Но что хочу отметить: у нас тут полная демократия. Свой ли ты, гость ли, переступил порог дачных ворот, покупай в буфете что душа желает. А воздух? Чувствуешь, как сосны озонируют? Перенаселения нет, как видишь, скученность повсеместная отсутствует. Секретари ЦК и заведующие отделами... вот и вся сановная публика. Охрана дежурит безотлучно.
Всегда настороженные густо-коричневые глаза Злобина успевали видеть и замечать все: заколку в волосах жены друга, зад буфетчицы, которая на минуту выскочила из деревянного домика, выкрашенного в ярко-зеленый цвет, наполненные кичливостью и недоброжелательностью лица жен бесталанных, как он считал, клерков из высших эшелонов власти, пребывающих на седьмом небе даже от таких, в сущности, примитивных в сравнении с Ротшильдами да Хаммерами земных благ, но завидных и недоступных для простого смертного, добирающегося на работу тремя видами транспорта. Жена Горностая с радушием принимала гостей за богатым обеденным столом.
— Полощите рот коньяком, чтобы не было парадонтоза, — шутил, будучи в радужном настроении, Иван Митрофанович, поглаживая рукой стенку камина, украшенного изразцами. — А после обеда приглашаю вас всех посмотреть закрытую итальянскую комедию. Как называется, дочка, подскажи, запамятовал, — разливая коньяк, вещал Иван Митрофанович.
— «Безобразные, грязные, злые», — подсказала дочь.
— Вот-вот. С переводчиком.
Выпили за новоселье, здоровье присутствующих, новую должность, успех перестройки.
— Тут без меня кино не начинают. Отработанная система. Пока второй порог кинозала не переступлю, свет не гасят.
— Все, что крутят на закрытых просмотрах в Доме кино, показывают и у нас, — прихвастнула дочка.
— Такие шокирующие своей вульгарностью фильмы неловко смотреть, сидя рядом с детьми. Антипедагогично, — искала сочувствия у жены ректора жена Ивана Митрофановича.
— Мы их и не пускаем в широкий прокат. Массовый зритель еще не дорос до такого откровенного восприятия действительности, — успокоил свою хранительницу нравов Иван Митрофанович.
Отобедали в удовольствие. Не торопились. Пили кофе, разливая оставшийся на дне бутылки коньяк в кофейные чашечки. Шустрый, настороженный (а вдруг не придет «хозяин») киномеханик торговал билетами у входа в продолговатый, как амбар, клуб. Завидя приближающегося шефа с гостями, притворно-приветливо заулыбался.
— Чем угощаешь сегодня?
— Классная итальянская комедия, — отрапортовал киномеханик, приняв угодливый вид.
— Итальянцы — народ веселый. Умеют делать комедии. Особенно этот, которого мы последний раз глядели... Феллинчик, — решил удивить своей киноэрудицией Горностай.
— Феллини, — поспешил поправить киномеханик и пулей юркнул к себе в пристройку-аппаратную.
Фильм, может быть, несколько и шокировал присутствующих своими откровенными эротическими сценами (правда, с юмором снятыми), но в целом аудитории понравился. Иван Митрофанович в знак благодарности лично пожал руку уставшей и вспотевшей от волнения переводчице. Прибежал и киномеханик за своей порцией похвалы.
— Молодец. Такие фильмы заказывают через Матвеева, а то на наших впустую время теряем. Ни уму ни сердцу. Думаю, у нас на «Беларусьфильме» и режиссера не найдется, чтобы так смело, правдиво и смешно снять.
— Может, и найдется, но дадут ли? — заметил Константин Петрович.
— Большой талант прошибает любые запреты, я так думаю и лично буду поддерживать свежие идеи и любую творческую инициативу, — резюмировал Горностай. — Вы похлопочите там насчет кофе. А мы с Петровичем погуляем. И пусть подадут ликер.
Неохотно вступал в свои права теплый вечер. Дышалось легко. Настроение было приподнятое.
— А может, давай, Константин, ко мне в аппарат. Возглавишь отдел науки и учебных заведений, и я буду увереннее себя чувствовать. Не торопись с ответом. Знаю твою осмотрительность, осторожность, умение просчитать будущее. Теперь время работает на нас. Подумай.
— И думать не буду. Благодарю тебя за предложение. Полагаю, оно высказано в порядке вежливости. Приближаемся к седьмому десятку... вспомню — оторопь берет... страшные годы. Под занавес природа ничего не рекомендует менять.
— А как же перестройка? Лидер призывает всех в корне изменить отношение к жизни, к себе.
— Мужик он башковитый, может, не совсем дальновидный, но ловкий. Лучше партийцам самим вовремя очиститься, нежели ждать, когда придут голодные и злые дворники и выметут метлою из кабинетов. Теперь вам труднее... нельзя жить дальше, создавая видимость работы. Два пути: или партия в конце концов откажется от руководящей роли в обществе, или самораспустится, или видоизменится... не знаю... так чувствую. Я не против перестройки, но у меня всегда есть на все собственное мнение.
— Хорошо. Назови мне надежную силу, кроме партии? Крестьянство? Профсоюзы? Армия? КГБ? Как масса — это сила, но они подручные партии. Идеологически не самостоятельны. Вот и недавно мы направили около тридцати процентов наших кадров в органы милиции, КГБ. Что и говорить; не все оказались готовы: дрогнули, растерялись, повисли в безвременье. Я же, наоборот, чувствую себя уверенно. Мне перестройка по нраву. Я чувствую прилив сил. Чего тебе лично не хватает? Государственной премии? Пусть выдвигают ваш коллективный труд «История экономических учений в Белоруссии», и мне спокойно. Дадим премию. Возглавь работу коллектива над новой темой «Экономика и рынок при перестройке». Опережай события. Выдвинем и на Ленинскую премию.
— Измельчали настоящие ученые. Старец, толковый ученый, с которым мы создавали последний научный труд, помер. Надо развивать научную базу.... вкладывать деньгу. А где ее брать? За последние пять лет ни одной докторской.
— Выходит, белорусская земля не рождает ломоносовых-экономистов?
— Экономисты есть, ломоносовых нет.
— Будут и доктора, и кандидаты. Ты, главное, бди в другом. Сейчас отдаем под суд проректора медицинского института. В Баку, как слышал, вообще институт распустили, разогнали к черту. Держи дисциплину. В твоем заведении соблазн колоссальный и поле деятельности для взяткодателей неограниченное.
— Кто руку набил брать до перестройки, будет брать и во времена оной. Гласность, правда, прибавит жадности.
— Она всегда была, как тебе известно. Но не все знали то, что знали мы. А теперь все полезло на страницы газет. Остановить процесс невозможно, дай бог силы хоть контролировать.
— Боюсь, что поздно опомнились.
— Будем надеяться на здоровые силы общества.
Злобина тревожила, надо сказать, набирающая силу и агрессивность пресса. Гласность чудилась ему огромным дирижаблем, который завис над городом. Чем он начинен? А если взорвется? Что в нем: лепестки роз или навоз?
— Модернизируй институт. Будь в авангарде перестройки. Давай закупим у немцев компьютерный класс, методологию обучения менеджерству. Чем смогу, тем помогу, — искренне советовал Иван Митрофанович. — Чем удручен? Пойдем выпьем. С нас взятки гладки. Когда Андропов ковырнул дачу Георгадзе, кто мог — даже с больной фантазией — предположить, что там обнаружат 100 золотых слитков, бриллианты, царские сервизы, 42 миллиона в рублях. А мы пришли к достатку собственным трудом, помня, как родители наши получали по 70 копеек на трудодень, бесхлебицу, голодные студенческие годы.