— В этом тоже есть свой шарм. Да без очков я и не разгляжу, — пошутил он.
— Пожалуйста.
— Ладно, — он повернулся к стенке, обклеенной до потолка винноводочными этикетками.
— Мне обещали достать видеокассету с аэробикой Джейн Фонда. У тебя еще нет видео?
— Нет. Аэробику не видел, но порнофильм в порядке живого интереса лицезрел. Эффектно снято, ничего не скажешь...
— Мне кажется, я бы не смогла смотреть даже одна... неловко, стыдно.
— Стыдиться нечего. Там мало нового. Как говорят в Китае, есть четыре основные позы и двадцать четыре производные от них... вот и вся механика.
«Тихая» в последние два года стеснялась показывать ему свои упитанные ляжки, пышную, свисающую к овальному животу грудь.
— Все, — она, уже в одежде, села на краешек старой, скрипучей тахты.
«Да. Она подурнела», — подумал Любомир. Впрочем, она ему никогда
особо и не нравилась. Подкупала безотказность и обязательность. Удивительно, но добиралась она к месту свидания всегда на общественном транспорте и никогда на такси. «Извини, я задержалась». Иногда он почти волевым усилием клал ей в ладонь три, пять рублей: «Прошу. Следующий раз приезжай на такси». — «Хорошо», — отвечала она и ехала автобусом, добиралась троллейбусом. Она панически боялась садиться в такси, помня доверительный рассказ подруги, которую однажды один наглый таксист вывез за город к лесной зоне, изнасиловал и, пригрозив физической расправой, отвез к черте города. Преодолев испуг, женщина об этом чудовищном случае только «Тихой» и поведала. К нему у нее никогда не было никаких просьб: вывести в люди, сходить в кино, появиться на премьере в театре, попасть на открытие выставки модного художника. Он сомневался, а бывает ли она вообще где-нибудь, кроме института, дома, поликлиник и магазинов? По выходным дням она, правда, ходила на курсы кройки и шитья в Дом культуры, со временем оставила это, записалась на курсы по вязанию в другой Дом культуры у черта на куличках, ездила полгода туда, но оставила и это кропотливое ремесло. Слабовольная, она не могла долго придерживаться рекомендаций (французских, польских, американских) по рациону питания. Голодание ее обычно прекращалось на второй день. Всякий раз, когда они расходились в спешке, почти как чужие, ненужные друг другу, она на остановке троллейбуса, как заклятие, повторяла одни и те же слова: «Следующий раз ты меня не узнаешь. Сажусь на жесткую диету. По рецептам тибетских монахов. Стану как балерина. Ты позвонишь?» — «Не обещаю. Если выкрою свободное время».
Сухими губами он прикладывался к ее горячей пухленькой щеке и уходил, не обращая внимания, что она, стоя у окна троллейбуса, еще долго глядит ему вслед.
«Пора завязывать. Ни уму ни сердцу», — с грустью размышлял он. Ведь если, не дай бог, узнает об этой никчемной связи Камелия? Разрыв, скандал, развод... при ее-то повышенном эмоциональном запасе. Обидно. Ведь не докажешь, что все пустое, полумертвое. Пора завязывать. Без сомнения, «Тихая» в контрасте с «Капризной» — надежный и преданный партнер. Взбалмошный, экстравагантный экскурсовод городского бюро по туризму, тридцатипятилетняя «Капризная», с которой он познакомился в том злосчастном турне по Карелии, являла собой полную противоположность «Тихой», но в крайностях была на нее похожа, как близнец. «У меня самая красивая грудь в Минске. Об этом говорят все без исключения. Надеюсь, ты не станешь отрицать. И не надо, как голливудские звезды, запускать под кожу силиконовые имплантаты. Все естественно. А талия? Семьдесят пять сантиметров. Следующий раз ты меня не узнаешь... Будет шестьдесят шесть, как у дочери английского миллионера». Желание быть на виду, в центре всеобщего внимания, желание флиртовать, казалось, и составляло основу ее сущности. В этих своих целенаправленных деяниях она проявляла капризность, находчивость, хитрость, во всем остальном мир воспринимала на уровне человека, который после многих лет вышел из джунглей. Непосредственность, глупость, с которой она давала оценки всему, что происходило вокруг, доводили его подчас до гомерического хохота. Она умиляла детским наивом и все сводила к одному понятию: сколько произведено, сколько потреблено и как легко все и хорошо там, за бугром. Пиком ее мечты было найти недалекого, доверчивого умом еврея и эмигрировать с ним в Канаду.
«Трудно будет тебе найти среди евреев такого простофилю. Они люди умные». На что она, хитро прищурив свой глаз, отвечала: «Поймаем. Каждая нация имеет своего дурака. Авось найду. А пока дай поцелую тебя в последний раз», — и она повисала у него на груди.
Это «в последний раз» было ее неизменным ритуалом. Она боялась разбиться в аварии, обгореть, умереть, напиться и не проснуться (жаловалась на сердечную аритмию), просто забеременеть. Он искренне жалел, что так неосмотрительно, поспешно и глупо вступил с ней в постыдную связь без любви и страсти, да отступать было некуда. Раздробилась, измельчала сила воли. Правы французы: изменив один раз, изменишь не однажды. Иногда ему хотелось завыть от ее назойливости... но при первых же ее страстных, жарких поцелуях (а зацеловывала она его всего) он прощал эту «обезьяну».
Возвращаясь в условленное место, куда должен подогнать к назначенному часу «Волгу» «извозчик» Фомич, Любомир лоб в лоб столкнулся со своим бывшим однокурсником, давнишним товарищем-другом Вовиком Лапшой. Давно не виделись. Даже обнялись.
— Старик, ты с машиной?
— Да.
— Подбрось к исполкому. Свое дело пробиваю. Я, друг, решил порвать с советской журналистикой. Ухожу из молодежной газеты.
— Напрасно. С твоим талантом в наши дни... Сейчас пришло время публицистов, фельетонистов, журналистов. Бывают времена вождей, пролетариев, летчиков, физиков-атомщиков, космонавтов, и вот черед нашей братии.
— Вот именно, братии. Кликуш, которые провоцируют гражданскую войну. Мое дело вне политиканства, вне национальности. Звони. А то, как погляжу, возгордился, когда стал вхож к секретарям ЦК.
— Я все прежний. Ты ведь меня знаешь.
— Озабочен, как погляжу. Растворился в себе. Неприятности? — Вовик по-ленински, грациозно погладил свою лысину.
— Нет. Весенняя усталость. Хандра.
— Шебурши, старик. Спеши жить, радиация так бесследно не проходит, она укоротит нам жизнь годков этак на пять, десять. Благодарю. В общем, звони, — Вовик выпорхнул из машины и засеменил к крыльцу исполкома.
— Куда? — спросил в нос гладко упитанный, так и хотелось сказать, похожий на боровик, Фомич.
— Домой.
Он обещал жене, что сегодня появится дома после обеда, словно заранее чувствуя, что ожидает его неприятный и непростой разговор с ней. Примерную схему предстоящего выяснения отношений он представлял; сценарий в последнее время не претерпевал изменений, пожалуй, в одном: жена стала менее ревнива, не так дотошно, как в молодые годы, контролировала его свободное время. Его Камелия была красива собой, правда, красота ее носила оттенок строгости, недоступности... Она была горда, чрезмерно горда.
— Скажи мне, ты влюблен? Признайся. Я отпущу, если она лучше меня. Ты влюблен? — допытывалась при всяком удобном случае и без оного.
Он криво улыбался, оставаясь внешне невозмутимым.
— Ты влюблен? — уже настаивала именно на положительном ответе
она.
— Да я забыл, что такое слово есть... «любовь», — ответил он.
— В таком случае выходит, что ты и меня больше не любишь? — по ее карим глазам пробежала искра нервозности.
— Это разные понятия, несоизмеримые вещи: любовь в семье, любовь вообще, любовь к жене. Я принадлежу тебе, значит, по-прежнему люблю, — изворотливо начал он. Это ее раздражало.
— Все. Закончим. С тобой все ясно. Терпеть не могу твои философствования. Я чувствую, ты отдалился от меня душевно.
— Не будем муссировать бесконечную проблему «муж, жена и любовь». Я просто устал душевно... ты правильно определила. Не хочу искать смысл понятий и их реальных проявлений. Будем, пока нечто объединяет, жить, просто жить.