— Да. Тебя на откровение всегда не хватает.

— Хорошо. Я не влюблен! Ты довольна? — процедил он сквозь зубы.

— Довольна. Напиши сыну, — быстро перевела она разговор на свою больную тему.

С горечью он подумал, что у него даже желание влюбиться отсутствует. Это стресс, депрессия. Вот и ушлый Вовик заметил, что у него мерзкий, угрюмый вид человека, который завидует тем, кто в могиле. Позвонили. К телефону, по счастливой случайности, подошел он. Звонила «Капризная» и через отработанный пароль назначила «жизненно необходимое» для нее свидание. Она, действительно, в экстренных случаях звонила домой. Обычно донимала его переливанием из пустого в порожнее по телефону в служебном «офисе».

Камелия, которая никогда доселе не интересовалась его телефонными разговорами, на этот раз спросила:

— Кто звонил?

— Ошиблись номером.

— Что-то часто стали ошибаться. На столе ручка и бумага.

— Ты же знаешь, у меня уже аллергия к этим орудиям растления духа. И потом... только вчера ты говорила с сыном по телефону.

Артем служил на границе в Бресте. В дни призыва она вся извелась: так было ей страшно отпускать единственного сына, пугал трагическими вестями Афганистан.

— Напиши. Он любит получать письма. Дед, отец твой, каждую неделю пишет.

— Ладно. Напишу. После программы «Время».

— Ты теперь уже как партийный босс, не можешь заснуть без программы «Время».

Оставшись одна, без сына, Камелия остро почувствовала вдруг свое одиночество, отчужденность, ненужность. Любомир понимал ее состояние и, странное дело, ничего не предпринимал, чтобы хоть как-то облегчить на первых порах разлуку, поднять жизненный тонус. Она искала любой повод, чтобы хоть чем-то занять свое свободное время, ибо работа не шла. Камелия еще на последнем курсе, когда они с Любомиром первыми из группы рас­писались, успешно переквалифицировалась в очень толкового музыкального критика: сказалась ее детская любовь к музыке, какое-то мистическое обо­жествление мировых корифеев Верди, Мусоргского, Моцарта, Баха, Чайков­ского. Это ей, исключительно ей, он обязан и своим приобщением к чарующей бессмертной классике. Правда, поначалу ему, поклоннику песен Высоцкого и дешевых быстро проходящих эстрадных шлягеров, было мучительно тяжело высиживать с ней по два часа в филармоническом зале на концертах имени­тых гастролеров. Но что не вынесешь, не вытерпишь, чтобы покорить сердце такой недоступной красивой студентки?

Трижды за время службы сына он брал редакционную «Волгу», и они ездили проведать его, дважды Камелия ездила по собственной инициативе на поезде. Он не понимал ее благоговейного, болезненного материнского чув­ства к уже достаточно взрослому парню.

— Пиши, — настаивала она. — Программа закончилась.

Он молча, но резко, размашисто сел за пишущую машинку и нервно начал выстукивать первые слова письма. Минут через десять спросил у нее:

— Прочтешь? Может, хочешь что-нибудь добавить?

— Пусть не смеет уходить в самоволку.

Он запечатал конверт и оставил его на столе.

— Спрячь в дипломат.

Случалось, он забывал опустить письмо целыми днями.

Через минуту она выскочила из ванной, закрылась на кухне, хлопнув дверью. Любомир, приглушив на всякий случай звук телевизора, проверил в ванной краны: ни холодной, ни горячей воды не было. Знакомая и, увы, частая картина. После девяти к ним на пятый этаж вода не поступала. Он взял два ведра, спустился на второй этаж к соседке и, лелейно извиняясь, попросил воды, принес, открыл на кухню дверь.

— Сделай хоть это для семьи. Позвони в водоканал, представься!

— Бессмысленно. Надо уходить из хрущевки, получать новую квартиру.

— Десять лет простоять в очереди. Мне смешно.

— Почему же. Шеф обещал помочь. Всем собкорам «Известий», «Труда», «Советской культуры» в первый же год улучшить жилищные условия.

— Меня не интересуют другие. О чем ты думаешь?

— Да как-то ни о чем.

— Вот именно. Ты принес мне два ведра холодной воды.

— Извини.

Он спустился уже на третий этаж, к другой соседке-пенсионерке. Долго звонил. Сонная и недовольная, она открыла дверь. Извиняясь и не переставая заранее благодарить, он попросил ведро воды. Подождал, пока она медленно что-то убирала из ванной в корзину и ящик для белья.

«Да... все аукнется, — с горечью подумал он, вновь садясь к телеви­зору, — пощипал когда-то городские власти... запомнили... Трудно будет выбить квартиру, однако и ждать нет смысла. Завтра же после встречи с «Капризной» навещу мэра. Все не ладно и не складно. Пустой, никчемный день, из которого нечего и запомнить».

Приблизительно в этот же самый день, тремя часами раньше угрюмый, уже на подпитии, столяр ЖЭСа № 22 вставлял в дверь квартиры нововыдво- ренного на пенсию Николая Ивановича Барыкина дополнительный (третий по счету!) врезной французский замок.

— Вы шо, батя, наследство в Америке отхватили: мильенщиком стали, аль кооператив организовали?

— Пора уже пенсию советскую охранять, не только миллион, — угрюмо ответил Николай Иванович.

Столяр торопился, еще до начала работы он краем глаза заметил на кухне бутылку пива. Это была типичная, стандартная однокомнатная хрущевка на третьем этаже пятиэтажки, стоящей в глубине двора, вдали от шумной улицы, окруженной кустами сирени и жасмина. Впрочем, новому квартиросъемщику было безразлично, какой ландшафт вокруг дома. Спешил с разменом. Забрал себе тахту со старым выцветшим пледом, небольшой книжный шкаф, в кото­ром не уместились все книги и потому лежали хаотично в двух углах, рядом с ними стоял на полу большой портрет хозяина квартиры. Фотографировали, очевидно, в День Победы на Круглой площади. У Николая Ивановича тор­жественный вид, он в сером костюме, при орденах и медалях. Портрет ему понравился, закрепил его под стекло в рамку из позолоченного багета. Греш­ным делом подумал: «Лучше и не придумать, когда помру, это фото впереди гроба и понесут». Цветной телевизор «Горизонт» оккупировал своей мас­сивностью весь угол возле узкой балконной двери. Словоохотливый столяр разговорился:

— У меня один клиент давеча всплыл. Музыкант. Вырвался на гастроли в Италию через посредничество одного польского еврея, нахапал там на халяву видеоаппаратуры, телефонов, барахла разного, так одурел от испуга. Вторую дверь вставил и обил жестью. Замки ни хрена не держат. Дверь из плитки легко вышибают плечом. Лучше укрепить рамы проема. Тут до вас семья жила. Трое детей, каждый месяц ключи теряли. Я замудохался замки менять. Живого места не было. Вам повезло. Как ветерану новую дверь поставили.

Николай Иванович слушал молча, подавал столяру то отвертку, то моло­ток.

«Видать, этот долго не протянет... руки дрожат... задыхается вроде. Под­теки под глазами... как от базедовой болезни все равно. Нездоровый вид у человека. Оплошал. Надо было бы ему подлатать до вселения старую дверь, а новую загнал бы в седьмой подъезд учительнице. Скупердяй, не иначе. Бутылкою пива отмахнется, червонца не даст, уж точно. Бутылки пустые, все больше из-под минеральной воды да молочные. Язвенник, поди, хрониче­ский. Хоть бы трояк урвать, и то день не пропал».

— Сетку на кухонную форточку ставить будем? В соседнем подъезде случай был... через форточку в квартиру пролезли, обчистили обэхээсника, что смешно, на тысяч пять.

— Не будем.

— Понятно. Вам повезло. Не первый этаж и не последний.

— Да. Повезло, — тихим усталым голосом ответил Николай Иванович, проверяя качество работы.

— У меня, как у немца, брак исключен.

Николай Иванович все же основательно проверил надежность и исправ­ность замка.

— Спасибо. Хорошо.

Не успел столяр произнести свое традиционное «спасибо на хлеб не намажешь», как Барыкин, глядя в его просящие глаза, опередил желание, про­тянул десять рублей. Столяр расплылся в улыбке.

— Обращайтесь. Там перила на балконе подгнили. Заменим. Я с девяти до одиннадцати всегда в ЖЭСе. Стекло в кухонном окне треснуло. Через две недели достанем, — взглянув на часы, довольный столяр, забыв про пиво, заторопился: он еще успевал в ближайший винно-водочный магазин.