Николай Иванович запер за ним дверь на все три замка, подошел к окну в кухне, взял старый, со времен, очевидно, войны бинокль и приставил к слабеющим глазам, приближая новое ограниченное отныне пространство. В детский сад спешили в скромных одеждах уставшие женщины, торопливо разбирали своих детей, пролезая с ними через дыры в заборе. Спешили врассыпную к торговому двухэтажному центру и к остановке автобуса. Это похоже было на выход людей из бомбоубежища. У пивного ларька толпились мужики, пили пиво, стоя у ограды детского сада, на ступеньках крыльца, ведущего к сапожной мастерской, пили, не отходя от бочки, и у газетного киоска. Два негра пили пиво, сидя у огромного котла, в котором утром варили смолу для заливки крыши соседних домов. Слева от пивной бочки у грязно-коричневых мусорных ящиков, переполненных мусором, дети жгли костер, дразня попутно пьяную бабу, которая никак не могла дойти до очереди за пивом. Дети разогревали на дощечках смолу и гонялись друг за дружкой. Никто их опасную забаву не пресекал. Двое мужиков в коричневых куртках из болоньи, прикрывая один другого корпусом, не стесняясь женщин, стоящих в очереди за крестьянской колбасой, мочились прямо на колеса платформы, на которой крепились бочки с пивом. За школой, которая утопала в зелени, подсвеченной золотом заходящего солнца, одиноко, словно обиженный высотными зданиями, возведенными с трех сторон, рос красивый сосновый лесок. Это, пожалуй, единственное, что радовало глаз Николая Ивановича, по воле судьбы попавшего в этот чужой, далекий от центра район города. Он отложил бинокль, сел на тахту, взял в руки газету, да поленился подойти к телевизору за очками, отложил газету. Все. Вот он и остался один в своей квартире и в своем противостоянии, противоборстве с обидчиками.
Совсем недавно, в январе, он с женою скромно отметил свое шестидесятилетие. Единственная сестра по старости да болезни не приехала из Ленинграда. Был товарищ с женой по теперь уже прежней работе в Институте экономики, в котором кандидат наук Барыкин двадцать пять лет добросовестно читал лекции, да племянница-медсестра, с которой он поддерживал больше джентльменские, нежели родственные отношения. Вечер не был помпезным, но удался. Они с женою скрыли от присутствующих свой разрыв, стремительно двигаясь к быстротечному разводу и размену жилплощади. Тяжбу со своим главным врагом — он не боялся охарактеризовать таким крайним словом человеческих взаимоотношений ректора института Константина Петровича Злобина — он проиграл вчистую. Однако, если судить по той спешке, активности, оперативности, с которой его выдворили на пенсию, он представляет для них если не прямую опасность — для апофеоза карьеры и приближения к высшей власти — то, вне сомнения, заметную, ощутимую помеху. Было вот только досадно, что его вторая жена, преподавательница немецкого языка в техникуме торговли Роза Мефодиевна, не выдержав кошмара этих последних пяти лет, устранилась, предала его. Они прожили, часто прощая друг другу несовершенство характеров, неполных семь лет, в меру сил помогая семье ее сына от первого брака и семье его дочери, живущей в Новополоцке. Было бы ошибкой думать, что в начале его конфликта с всевластным ректором Роза Мефодиевна самоизолировалась и не интересовалась ходом дела. Временами даже, вникнув в суть, она негодовала, упрекала супруга, которого беззастенчиво и нагло втаптывали в грязь, унижали и преследовали. Она, воспитанная в традициях «справедливости» законов при социализме, была уверена, что муж выйдет победителем.
Да правду в народе говорят: когда нет обороны, клюют сороки и вороны. А тут еще неурядицы в семье: сын оставил жену, ушел к другой женщине. Издерганный вконец тотальным преследованием, постоянным прессингом, сдал Николай Иванович, впервые обратился к психиатру за консультацией. И жена постепенно разуверилась в его правоте. Ведь если за столько лет ни одна дверь, в которые он стучался, не открылась, выходит, нет полной правды и объективности у Николая Ивановича. Когда же и ее фамилию некто невидимый нагло вычеркнул из состава делегации на поездку в Японию, женщина поняла, что и она попала в немилость к «власти предержащей». У мужа участились бессонные ночи, которые и у нее вызывали неврозы. А тут еще слезная телеграмма от дочери. Девушка вышла замуж на последнем курсе института и уже получила распределение на пятом месяце беременности. Приехали с молодым, несмелым мужем-очкариком, полные надежд и радости от наступившей самостоятельности и предстоящего рождения первенца. Администрация, узнав, что до родов осталось три месяца, под любым предлогом, изыскивая всякие глупые и наивные причины, не оформляла в штат новоиспеченного специалиста. Кадровик пренебрежительно — был заносчив и хамоват — бросил в лицо непонимающему инженеру: «Нам такие специалисты не нужны. Уйдете в декрет, а кто за вас работать будет? Одни убытки». Дочь со слезами в голосе каждый вечер звонила отцу в столицу, просила совета. Наконец он надел свой пиджак с орденами да медалями и подался в Новополоцк учить зарвавшихся бюрократов чести и человеколюбию. Любил это слово — «честь». Как память о своем предке, офицере царской армии. Дочь оформили на работу, предоставили комнату в общежитии, он, казалось, одолев «забронзовелых», должен был возвратиться в приподнятом настроении и с новыми силами к основной борьбе, но приехал усталым, подавленным, в расстроенных чувствах. Все меньше между ним и женою оставалось понимания, сочувствия, такта, все больше и больше рождалось нервозности, равнодушия, провоцировавших озлобленность и нетерпимость.
Роза Мефодиевна, к слову сказать, никогда и не испытывала особой радости от повторного брака. Николай Иванович показался ей человеком незаурядным, и во всяком случае, не эгоистичным.
Ах, если бы не это славянское упрямство, прямолинейность, это нежелание пойти даже на самый незначительный компромисс. С возрастом у него прямо до болезненности разрослась воинственность, жажда справедливости и правды. Как он не поймет, что человек по природе своей пока не способен жить в гармонии с обществом? Она втайне от него даже консультировалась с известным астрологом, футурологом, экстрасенсом.
«Вне сомнения, движение планет не способствуют вашему душевному согласию». Она мечтала после пятидесяти лет наконец-то воплотить в жизнь свою мечту о путешествиях в далекие Китай и Японию, на Ближний Восток или хотя бы в страну тюльпанов... но вынуждена была томиться в четырех стенах. Он оказался тяжелым на подъем... а после всего случившегося и мысли не допускал о возможности путешествия. «Жить, присутствуя рядом и не присутствуя в жизни, тягостно, однообразно и скучно». Она проклинала тот день, 8 марта, когда согласилась на брак. Вскоре нашелся, к облегчению обоих, повод: ее сын не ужился со второй женой и перешел временно жительствовать в их двухкомнатную квартиру. Ту квартиру, которую получала еще Роза Мефодиевна, он благородным жестом оставил первой жене и ребенку. Мать жалела непутевого сына, прощала все его грехи и скандальный характер. Боялась одного: только бы не спился, как его покойный отец, который тоже был нрава шаткого. «Брак чаще напоминает горящий бикфордов шнур, нежели канат, который указывает двоим дорогу в райский сад». И развод, и размен квартиры — все предложил он, Николай Иванович. Оба в тот вечер вздохнули с облегчением. Она охотно, с хорошим настроением, помогла ему переехать, просила звонить, держать ее в курсе всех дел. Больше порог его комнатушки она никогда не переступала. Оставшись один, он невзначай подумал, что вот так ведь можно нанять наемных убийц и спокойненько придушить его в постели. И вот уже больное воображение рисовало ему угнетающие душу картины физического насилия. Неужели партия, членом которой он состоит с тысяча девятьсот сорок шестого года, не защитит его попранные честь и достоинство?
Любомира Горича он «вычислил» давно, когда тот смело и доказательно вел бой на страницах «Литературки» с властолюбиво-жестоким председателем одного колхоза. И разбудил-таки запуганный до смерти колхозный люд: как ни удерживали, ни спасали своего ставленника и выкормыша аппаратчики всех уровней и рангов, пришлось деспоту и самодуру покинуть хозяйство навсегда. Этот случай запомнился Барыкину, да и другие хлесткие статьи- обвинения в коррупции, казнокрадстве, превышении власти, подписанные его именем, он уже не пропускал. Оказавшись на краю пропасти, Николай Иванович решил только Горичу открыть свою боль. Тянуть дальше было бы непростительно. В стенах родного института, в коридорах минвуза, в кабинетах парткомов, райкомов, в прокуратуре, в апартаментах ЦК уже черной змеею полз ядовитый слух о его якобы психическом заболевании. Он будет и на этот раз хитрее. По наущению невидимого «дяди» психоневрологический диспансер назойливо предлагает ему пройти стационарное обследование. Наивные простаки. Им очень надо всеми правдами и неправдами поставить его на учет, и тогда уже сам Бог не вмешается. Он привезет им диагноз. Благо такая возможность есть. Он отправится в московскую клинику им. Кащенко к профессору Снежевскому и привезет диагноз от независимых экспертов. А пока как воздух нужна встреча с Горичем. Не дай бог ошибиться. Неужели и он, бескомпромиссный страж совести, единственный белорусский журналист-следователь, журналист-первооткрыватель, поборник правды и истины, ретируется и не вызовется ему помочь? Настораживало только то, что он третий раз переносит время встречи. Успокоил себя тем, что ждать осталось недолго: неделю.