— Окно на кухне закрыто? Нет сквозняка? — запоздало опомнившись, сквозь сон спросил Август.

— Закрыто, закрыто. Спи! — успокоила она.

Он быстро, как кот лапой, почесал пятернею свои густые черные волосы и затих.

Она уснула под шум скандала, доносящийся сверху: агрессивная и обо­ротливая бабенка Лера — страховой агент, в который раз «ремонтировала» своего аморфного непутевого мужа-пьянчужку Миколу.

Наконец они встретились. Николай Иванович воротился из Москвы- матушки — он любил ее как истинно русский, — в приподнятом настроении. Немало передумал. Ведь не в санаторий левадийский ездил, а в психушку.

Все оказалось на удивление по-домашнему, естественно и не страшно. И у людей в белых халатах нет изначальной подозрительности. Его поместили в отдельную палату, не брали на испуг, а очень деликатно наблюдали, беседовали, просили отвечать на всевозможные тесты и, надо сказать, сытно кормили. Он свыкся с атмосферой, словно бы и не чувствовал, что живет под пристальным, неназойливым наблюдением. Почувствовал, что заметно улучшилось душевное состояние. А то ведь местные спецы, усиленно навязывая ему обследование, определили чуть ли не вялотекущую шизофрению. За день до отъезда долго беседовал с милейшим, несколько болезненного вида Снежевским. Прощаясь, именитый академик подтвердил, что они не видят в психике заметных отклоне­ний, что имеющиеся особенности личностного плана не могут быть отнесены к заболеваниям и не препятствуют вождению автомашины. Из-за этого«можно водить — нельзя водить» — и разгорелся весь сыр-бор в минской поликлинике спецмедосмотров. «Каков окончательный диагноз?» — «Сутяжный синдром». Николай Иванович не знал и не мог знать, что всякий раз его гражданская активность, отправка телеграмм-жалоб, писем-протестов в советские, партий­ные органы и даже в прокуратуру республики не оставят без внимания, контро­лируют и фиксируют в картотеке психоневрологического диспансера.

Это была последняя встреча с доктором. Чувствовалось, что какая-то невидимая болезнь подтачивает силы академика, он устал, сказал, что один экземпляр заключения выдает Николаю Ивановичу на руки. «Желаю вам успехов. По-человечески солидарен и завидую вашей настойчивости и смело­сти. Все, чем могу», — были последние слова доктора. Едва сдерживая слезы благодарности, Барыкин произнес тихо: «Спасибо».

По возвращении тотчас же позвонил Любомиру. Корреспонденту в четвер­тый раз отказывать было против всех правил. До прихода Николая Ивановича оставалось два часа двадцать минут, и Любомир решил уделить их взбалмош­ной и напористой «Капризной» для «очень, очень, очень важного, жизненно необходимого разговора». Все равно не отстанет. «Надо решиться, наконец, и покончить раз и навсегда с этой связью, вспыхнувшей в минуту слабости. Духовное развитие ее остановилось где-то в начальных классах. Кроме секса, одежды, балдежа да кутежа «на халяву», ее, в сущности, ничто не волновало и не тревожило. «Государство, как орудие насилия, тем не менее, не мешает мне быть свободной и независимой в сексе», — повторяла она услышанные от кого-то слова. Он стыдился показываться с ней в кафе, в маленьких полу­подвальных закусочных, опасался, что она опозорит непристойной выходкой, грубым матерным словом и его, и себя. «Ну, ты прямо засекречен, как спут­ник, — сетовала она, когда он в спешке увозил ее на такси к ее подруге (или другу). — Прощаю, ладно. Потому как мне сладко в твоих темпераментных объятиях. Не знаю, как насчет гениальности в журналистике, я не читаю газет, но в сексе ты король». Его удивляло, как человек с такой примитивной эрудицией, работая экскурсоводом, может говорить что-то людям об истории города, знаменитостях, культуре.

— Во-первых, все приезжие, пусть они будут из Прибалтики, Азии, Гол­ландии, — полные болваны в нашей истории, — находился у нее ответ. — Во-вторых, туристов, какого бы роду-племени они ни были, не интересует, кем построено это здание, в котором расположен магазин, а интересует, что в магазине. Узбеки покупают детские вещи, смоляне — харчи, литовцы — зап­части к автомобилям и ткани, поляки и евреи — золото. Меня никогда не спра­шивали: сколько получает рядовой сборщик на тракторном заводе, но инте­ресовались, где то место, где поляки сбывают товар. Все едут готовенькие, заранее уважая белорусский народ, сочувствуя его жертвам в Отечественную войну, а теперь еще разделяя чернобыльскую беду. Я их статистикой между глаз: сколько холодильников, тракторов, метров ткани, стиральных машин, в минуту, в сутки, и у них уже уши лопаются от избытка информации. До конца тему не раскрывают. Отвожу им час, два на ГУМ, ЦУМ, «Синтетику», «Электронику», — кстати у меня там связи, могу тебе устроить портативный цветной телевизор «Шилялис», — так вот, а сама бегу к тебе. Знакомый в кооператив приглашает. Восемьсот рублей обещает чистыми. Бутербродами торговать. Они скупают в столовых на окраинах продукты и продают втридо­рога в центре. Не хочу. Вкалывать надо. Мне дорого свободное время.

Одета она была вызывающе-броско, любила яркую деталь на шее, на голове. Уставилась своими маленькими, хитрыми, как у гадюки, глазками, прямо ему в переносицу:

— Я знаю. Это начало конца. Ты охладел ко мне. Не звонишь, не ищешь встречи. Не оправдывайся... я знаю. Как ты говорил, что там на кольце Соло­мона было написано?

— Все проходит.

— Вот именно. Не хочу реанимировать. Оставим все в зените. Жаль, мы не дотянули до пика. Я еще не исчерпала своих возможностей.

— Все еще впереди. Не удалось пока найти шведа?

— В нашу задрипанную республику шведы не ездят. Мои подруги-сику- хи налетали, брали живьем австрияков в Жодино, итальянцев в Гатово. Там кожевенный завод строят. Мелочевка. Шуму много, а привезли всего по сотне долларов, консервированных сосисок, пива, жвачек, одну-две джинсовые юбки. Опуститься до их уровня, значит подписаться под словом «проститут­ка». Я еще пока держусь, обхожу стороной негров у общежития политехниче­ского. И потом, ехать в Жлобин не с руки. Там меня с детства каждая собака знает. Все, — она закусила свои пухлые губки, — хочу, чтобы ты запомнил меня неповторимой. Сегодня я обниму тебя в последний раз.

Любомир улыбнулся.

— Ах, ты не веришь? Ты думаешь, женщина — примитивное и слабое существо, она не способна ни давать слово, ни держать его?

— Именно так и считаю.

— Я исключение.

Лифт не работал, и они без привычки долго поднимались на одиннад­цатый этаж, осторожно, затыкая носы, обходили на темных лестничных площадках кучки человеческого дерьма. Она подала ему ключ, попросила открыть квартиру, так напоминавшую ему прокуренный, грязный старый вагон пригородного поезда.

— Тебе неприятно? И я мечтаю о сексе под пальмами на берегу лагуны Тихого океана, но увы... за сто пятьдесят рублей не могу позволить себе купить даже импортное бельишко: лифчик паутинкой и трусики ажурные. Я тебя раздену сама. Это не стандартно. Обычно раздевают баб.

Он покорно следовал ее желаниям, безвольно стоял в ванной, а она, довольная, терла его тело темно-коричневой, колючей, чужой мочалкою.

— Ты не бойся. СПИД через мыло не передается. А полотенце я принесла свое.

Ей нравилось ухаживать за ним, как за ребенком. Любила целовать его маленькие родимые пятна на шее, на мочке уха, на бедре.

— Я несчастлива в отношениях с мужчинами, потому что родилась в год Змеи, осенью, ночью. Давай зажжем свечу и поцелуемся в последний раз...

— Бог даст, свидимся, что уж так хоронить себя.

— Нет. Ты демон. Ты обладаешь, как Гришка Распутин, гипнозом. Не хочу тебя видеть и слышать.

Она впилась в его губы. Наигранно, закатывая глаза, стонала, силясь быть нежною, охала...

Расставались сухо, по-деловому, не тревожась о дальнейшей судьбе друг друга. В словах искусственная забота, в глазах — пустота. Как он раньше не замечал, что и «Капризная», и «Тихая» безразличны и неинтересны ему. «Бесчувственное, бездуховное совокупление ведет к одичанию», — с грустью подумал он, открывая тяжелую массивную дверь своего офиса.