Заведующая, депутат районного совета, свято блюла все законы, а этот указ о трезвости особенно. Но как не сделать исключение для своих, особенно для отзывчивой и преданной ученицы Олеси. Имениннице преподнесли сорок одну розу и чайный сервиз. Каждый не скупился на похвалы, а медсестра удивила стихом-эпиграммой собственного сочинения. «Всё, миленькие, всё, родимые, разбежалися, пока администрация ничего не заметила», — по-матерински заботливо торопила заведующая отделением. Еще раз все расцеловали счаст­ливую Олесю. За воротами клиники ниточка душевного единства лопнула: одна, спохватившись, побежала к троллейбусной остановке, вторая круто взяла влево, третью ждал на мотоцикле молодой милиционер, четвертая задержа­лась у обочины в надежде остановить такси. Рассыпались как горох. Осталась Олеся одна, как бабочка на асфальте. Предчувствия, что именно сейчас, через каких-нибудь десять минут она встретит его, Любомира, не было. Профессия наложила свой отпечаток: постоянные контакты с больными, родителями, мед­сестрами сделали ее, и без того раскованную и общительную, внимательной к слову, к просьбе, отзывчивой, учтивой, однако в выборе друзей и знакомых она была осмотрительна. Может быть, поэтому некоторые сердцееды из клиники не решались заводить с ней нечто большое, нежели знакомство. Сказывалось положительное воспитание в семье, где почитались и ставились в пример добродетель, верность, понимание страданий ближнего. Элементарный стыд перед мужем удерживал ее от примитивного, пошлого флирта. Не завидовала некоторым своим знакомым, которые спокойно, свободно, без зазрения совести изменяли мужьям, годами держали рядом любовников. «Все лучшее позади, все лучшее позади». Ей пошел пятый десяток. Не хотелось верить. Она просто шла по улице с букетом роз, радовалась, что в ней многие нуждаются.

Сперва Олеся и не расслышала его обращения, удивившись: откуда воз­ник рядом элегантно одетый, седой не по годам, симпатичный мужчина.

— Ради бога, извините. Я ошеломлен. В наше неулыбчивое, хмурое время вы переполнены жизнелюбием и счастьем.

Олеся виновато улыбнулась.

— Вы учительница? Возвращаетесь с последнего звонка десятиклассни­ков? Разрешите мне пройти рядом с вами сто, двести метров, чтобы попри­сутствовать в благостном вашем магнитном поле.

— Вы ошиблись. Я не учительница, а врач. И потом, вы опоздали ровно на ...аццать лет. Уже рядом один Ньютон ходит.

— Врач? Значит, само Провидение послало мне вас. Помогите мне выбраться из состояния, близкого к коматозному. Избавьте от гнетущих мыс­лей о наступающей гнусной жизни. Научите жизнелюбию.

— Опять вы обращаетесь не по адресу. Я детский врач. А вам нужна, если это не розыгрыш и не шутка, помощь психиатра или модного ныне экс­трасенса.

— Я серьезно. Душа болит.

— И я не шучу. Это у вас такой оригинальный способ знакомиться?

— Нет. Это действительно такое состояние духа.

— Да, но вы не подошли к постовому милиционеру пожаловаться на жизнь.

— Взгляните на его усталый, одичалый вид. Не поймет. Подумает, псих...

— Да. Но ваше отчаяние выглядит несколько комично.

— От этого не легче. Я не пустобрех, поверьте. Я сам в некотором роде аналитик, психолог. Вы, действительно, поразили меня... на фоне озабочен­ных, злых, удрученных, озлобленных людей вы, как говаривал старик Добро­любов, луч света.

— Я хоть и не робкого десятка, но, ей-богу, вы меня перехваливаете и ста­вите в неловкое положение, — на ее щеках вспыхнул стыдливый румянец.

— Я искренен. Не интимофоб. Будем знакомы. Любомир Горич. Вам ничего не говорит эта фамилия?

— Извините, ничего, — сконфузилась она.

— Тем лучше. Вы будете абсолютно раскрепощены. Я собственный кор­респондент газеты «Правда» в республике.

— Очень приятно, Олеся... — На секунду она растерялась и добави­ла: — Георгиевна.

— Переходя улицу, я наблюдал за вами и подумал: вот твоя героиня. Рискни. Читателя повально приучают к отрицательному. Я всегда шел против течения. Хочу явить многомиллионной аудитории положительный пример женщины, которая еще умеет радоваться, быть красивой, уверенной. Примите мое предложение. Хочу заручиться вашим согласием.

— Да как-то, — судорожно искала слова Олеся, — не знаю, что и ответить. Боюсь, ваши первые впечатления очень преувеличены. Просто в эту минуту у меня приподнятое настроение, можно сказать, счастливое. Но в жизни я рядо­вой, ничем особым не выделяющийся типичный советский человек.

— Меня никогда не подводила интуиция. Почему-то из сотни спешащих мне навстречу людей захотелось подойти только к вам.

— Мне, право, неловко. Моей серой жизнью страну не удивишь, в ней нет героического начала. Нынче в моде негативная сторона жизни: подворот­ни, тусовки да подвалы. Академики, народные артисты, спортсмены, что ни судьба — корабль приключений. За моей спиною серая жизнь, ничего инте­ресного. Может, оставьте эту затею?

— Я устал от академиков, докторов наук, льстецов на Парнасе. Хочу написать просто о женщине, о ваших тонких и нежных руках, цветах, улыб­ке, глазах, будничной работе, о стирке белья в прачечной, о кухне... чем жив человек и что его держит на земле.

— О боже, вы задумали комедию?

— Не знаю. Я все так объемно увидел и представил. Условимся, без вашей визы, обещаю, я никогда не отправлю материал в редакцию.

— Не знаю. Я растеряна и подавлена. Можно, я подумаю?

— Я вам оставлю свою визитку.

— Не стоит. Приходите ко мне на работу в детское отделение 1-й клини­ки. Каждый день, кроме выходных, с восьми до пятнадцати я там.

Они прошли не сто и не двести метров, а все восемьсот к ее пятиэтажно­му дому, стоящему в глубине двора, ближе к параллельной улице, напротив бывшей автозаправочной станции.

— Вот мы и пришли. Это мой дом.

— А... — оглянулся Любомир, — это ничего, что вас могут увидеть с незнакомым мужчиной?

— Нет. У меня безупречная репутация.

— Похвально. Благодарю вас и за прогулку, и за доверие.

— Я еще не сказала «да».

— Все равно спасибо. До встречи.

— До свидания, — с затаенной радостью ответила она.

Дома она поставила разогревать на плиту тушеную картошку, затем достала из-под старенького с ободранными углами, кухонного буфета кипу газет в надежде отыскать среди них «Правду». Вскоре обнаружила, перели­став их, жалкую информацию за подписью: «Собкор Л. Горич». После ужина она отправилась в ближний магазин «Кнігарня пісьменніка», в котором всегда в избытке, хоть маринуй, лежали книжки местных авторов. Без труда нашла среди книжных терриконов пачку из двух десятков книг в броской черно­белой обложке с его фамилией. Купила одну. В книге были исключительно публицистические статьи, датированные семидесятыми—восьмидесятыми годами.

Уютно расположившись у кухонного окна (Август по обыкновению дре­мал у телевизора), она жадно углубилась в чтение и вскоре разочаровалась. Было и остро, и метко, и смело, и характеры запоминающиеся, но она ожи­дала большего. Эти знакомства на улице — всегда непростительная глупость. «Не будь овцой, а то волк съест», — вспомнила почему-то слова старшей сестры.

Муж, отвернувшись к стенке и укрывшись по уши одеялом, спал. Она выключила свет и осторожно, как мышка, юркнула под свое тоненькое оде­яло. Окно украшал огромный диск луны в расцвете полнолуния. Бледный свет падал на проигрыватель в углу, книжный шкаф, отчетливо высвечивая огромный семейный портрет: мать, отец и они, две сестры. Отец в военной форме с тремя орденами Славы на груди. Красивая мама в нарядной белой блузке. Одеты скромно, но празднично. Давно она так глубоко перед сном не задумывалась, осмысливая прожитый день. Жизнь словно бы расшири­лась, раздвинулась. В который раз возвращалась мыслями к мимолетной, сумбурной встрече с корреспондентом, отметив не без гордости, что хотя она и выслушивала его с жадностью и любопытством, но в глазах и ответах не было угодливости и робости. Вспоминала без каких-либо надежд, иллюзий, потаенных желаний. Предчувствия, что эта встреча резко изменит ход жизни, еще не было. Ее отзывчивая душа, лишенная на протяжении всего замужества мужской любви, заботы и ласки, была относительно спокойна.