Сети на золотую рыбку были расставлены, оставалось только найти подходящую приманку.

Хорошо зная тайную писательскую склонность к самолюбованию, не столь бросающуюся в глаза, но еще более неуёмную, чем у артистов, я сел на телефон и стал зазывать сначала известных писателей. При этом воспользовался хитростью: просил прийти, чтобы надписывать свои книги. Даже самые преуспевающие литераторы комплексуют, что они никому не нужны. Каждый из них живет сам по себе в клетке из слов и образов и, хотя книжные магазины должны были бы стать их вторым домом, стесняются заходить туда, боятся, как бы продавцы не подумали, что они приходят полюбоваться на свои книги, боятся показаться смешными, боятся досужих пересудов. Чаще всего они лишь как бы мимоходом останавливаются у витрины и ищут среди разноцветных обложек своё детище. Как они страдают, если их книга не выставлена в витрине! Им кажется, что они всеми забыты, что никто их больше не читает и никто ими не интересуется. Те белградские книготорговцы, которые поняли, как мало нужно, чтобы привлечь литераторов (удобное кресло, стакан вина или чашка черного кофе), можно сказать, вошли в историю отечественной литературы. Кто не слышал о Геце Коне или Цвияновиче, в лавки которых регулярно наведывались наши сегодняшние классики? Я последовал их примеру, сделав при этом еще один решающий шаг, — не желая превращать свой магазин в некий клуб знаменитостей, я задался целью создать нейтральное пространство, где могла бы встречаться и общаться между собой самая разнообразная публика: именитые и никому неизвестные, старые и молодые, красивые и мудрые, бедные и не знающие, куда девать деньги, все поколения одновременно, все те, кто сами не могут найти путь друг к другу, разделенные предрассудками и своим окружением. Исходя из собственного опыта общения с недалекими и навязчивыми продавцами книжных магазинов, которые каждого входящего уже на пороге встречают убийственным вопросом: «Что вам угодно?», я запретил своим юным помощникам вообще обращать внимание на покупателей; пусть каждый делает что угодно, пусть перелистывает, ощупывает, обнюхивает приглянувшуюся книгу, пусть сидит сколько хочет, даже если в итоге ничего не купит; их дело — получать деньги или оказать помощь, если таковая потребуется. Если кому-то купленная книга не понравится после первого прочтения, он может ее спокойно вернуть — мы примем ее назад или заменим другой; если у кого-то вдруг не окажется с собой денег, пусть берёт, что желает, так, заплатит, когда сможет! Я купил ящик самого дешевого белого вина и таким образом одним махом превратил свой магазин в драгстор на Сен-Жермен-де-Пре в Париже, где читатели ночью бродят среди книг с бокалами в руках. Если у нас нет столько книг, сколько у французов, то по крайней мере вина нам Бог дал, сколько душе угодно! Так мы стали первым книжным магазином в стране, где помимо духовной пищи всегда найдётся и стаканчик вина, а когда моё вино было выпито, постоянные посетители стали приносить бутылки с собой; через некоторое время я приобрел старый, подержанный холодильник и поставил его в подсобку, сразу превратившуюся в своего рода литературно-питeйный клуб. Мне пришла в голову революционная по нашим понятиям идея: если даже самая паршивая кафешка в городе может работать после полуночи, то почему не может книжная лавка? Не существовало установления, которое бы это запрещало, и я воспользовался этим пробелом в законе, создав маленькое ночное царство для великого бессонного братства. Кто-то наверняка скажет, что я вовсе не открыл Америки — во всём просвещённом мире книжные магазины выглядят именно так, как этот, поднятый мною из руин; но тот, кто никогда не занимался книготорговым делом в наших городах, вряд ли поймёт, сколь непривычна для нас даже такая мелочь, как отказ от вопроса «Что вам угодно?», не говоря уже о босых ступнях моей помощницы Весны и серьге в ухе моего молодого компаньона Чубчика! Книги у нас продают в основном хмурые, неулыбчивые люди, обиженные на весь свет за то, что они всего лишь обыкновенные продавцы. Большинство из них хотело бы быть по крайней мере директором магазина, если не директором издательства, которому магазин принадлежит. Работу свою они выполняют со скукой, нисколько её не любя, получают мало и не имеют никаких стимулов что-либо улучшать. Вообще в стране все считают себя достойными лучшего места, чем то, которое им уготовано судьбой, к государству относится как к матери, которая что-то обещала, а потом не выполнила, работают с отвращением и затаённой злобой, давая на работе выход своей обиде на жизнь и судьбу. Не хочу, конечно, сказать, что я сам святой и энтузиаст, просто мне никогда не хотелось для себя ничего лучшего, чем вот такая книжная лавка, и то, чего я добивался, не было данью честолюбию — ведь я вил гнёздышко для райской птицы, и трудностей для меня не существовало. Приглашал телевизионщиков снимать свои передачи о книгах в моём магазине, поил вином корреспондентов радио, чтобы сделали о нас какой-нибудь репортаж, дарил журналистам книги ради одного лишь упоминания в газете о том, что нас посетила какая-то знаменитость, организовывал представления книг, угощал гостей вином, был со всеми любезен сверх всякой меры, пока наша лавка не приобрела славу интереснейшего местечка, где всегда происходит что-то захватывающее. Конечно, это было не так уж и трудно, хотя я частенько валился с ног от усталости; Белград в данном отношении еще совершенно девственный город, и всё, что вы здесь ни сделаете, будет впервые! Всё-таки я испытываю некоторую гордость оттого, что мне удалось из мрачной дыры создать прибежище для самых утончённых натур, уютную гавань, где они хотя 6ы на час-другой могут почувствовать себя не столь одинокими, найти родственные души.

Так проходили мои дни, как в каком-то горячечном сне, но вот вечера… Я не решался идти домой и, упав в два составленных кресла, лежал, погрузившись во тьму, которая была и вокруг меня, и во мне самом. Курил, пил и смотрел, как мимо освещённой витрины проходят нетвердым шагом возвращающиеся с ночной попойки. Они пели и целовались прямо перед моим носом, абсолютно не замечая меня; я ощущал нечто подобное тому, что, должно быть, испытывают мертвецы под бетонной плитой, на которой милуется какая-нибудь парочка. Я ждал, что придет Лена. Она, конечно же, не приходила. Видимо, три года со мной были для неё лишь мимолетным эпизодом, и сейчас она, наверное, жила в каком-то совершенно ином мире, среди совсем иных людей. А может, она сознательно обходила стороной эту часть города, эту улицу, этот магазин? Не думаю, чтобы из-за меня она прилагала даже столь незначительные усилия! Скорее, тут действует старый закон, согласно которому даже в самом небольшом городе мы постоянно встречаем лишь людей, нам безразличных, но не тех, кто нам дорог! Не знаю, что чувствует собака, оставшаяся без хозяина, но если она чувствует хоть что-нибудь, то я чувствовал то же самое. Куда бы я ни шел, за мной тянулся невидимый поводок, другой конец которого держала Лена. Днём, уходя с головой в работу, помогавшую выжить, мне ещё как-то удавалось заглушить тоску, но ночью!.. Ночью я начинал понимать, что никогда больше не полюблю, а одному Богу известно, как скучны для меня флирты без любви! Я лежал хмельной, разбитый, брошенный, сражённый, потерянный, жалкий (есть ли ещё какое-нибудь определение для этого состояния?), в аквариуме улицы плавали тени, только её все не было, той волшебной золотой рыбки, которая одна лишь могла исполнить все три мои заветные желания: быть со мной, быть со мной и еще хоть немного побыть со мной!

Я послал ей «Маленького принца» Антуана де Сент-Экзюпери, чтобы разбудить в ней нежность, и «1984» Оруэлла, чтобы напугать временем, которое грядет…

Товарищ Елизавета вошла как раз в тот момент, когда в секретарском кроссворде хрестоматия скрестилась с ономатопеей, египетское божество (Ра) нацепило на себя часть конской сбруи (чересседельник) и при этом получило воспаление семенного канала (эпидидимит) после купания в реке (По), которая, как ни странно, текла по вертикали! Товарищ Елизавета вошла реши тельным, энергичным шагом, с гордо поднятой головой, похожая на командующего невидимыми войсками, которые как раз готовятся к торжественному смотру. На её плечи в строгом сером костюме с золотым значком в петлице словно бы давил неимоверный груз ответственности; всё то время, пока она там мужественно сражалась за интересы нашего издательства, мы, трое мужиков, это сразу видно, сидели и плевали в потолок. Плиссированная белая блузка облегала крупные вислые груди кормящей матери. Короткие, полные пальцы, похожие на сырные палочки, с аккуратно подстриженными ненакрашенными ногтями, украшало строгое обручальное кольцо, наподобие тех, какими метят голубей. Ободки слишком тесных туфель глубоко врезались в колоннообразные ноги; густые, коротко остриженные волосы и большая родника на правой щеке, из которой торчит несколько волосков, довершали образ классной дамы, которой по ошибке достался класс малолетних преступников. Я попытался представить её девушкой: её молодость — без эротики. Её жизнь — без пороков. Её туфли — без каблуков. Она гораздо моложе меня, но всё же: стал ли бы я спать с ней? Наверное, с тем же удовольствием я бы трахал какой-нибудь огромный пресный вареник с дряблой консервированной сливой внутри. После того как она в гробовом молчании извлекла из своей бездонной сумки и разложила на столе какие-то бумаги, выдержала длительную многозначительную паузу (предназначенную для того, чтобы мы сами припомнили все свои грехи, начиная от самых давних, еще детских, и до сегодняшних, идеологических), товарищ Елизавета весьма похвально отозвалась о проделанной мной работе, подчеркнув, что магазин уже давно перестал быть убыточным, приносит немалый доход и даже, можно смело сказать, выполняет положительную культурно-просветительную миссию в нашем городе… Она говорила негромко, не поднимая глаз от разложенных шапирографированных материалов, то и дело подчеркивая в них какую-нибудь строчку. Во время своей речи она делала долгие паузы между отдельными словами, точно ожидая, что каждое из них, торжественно произнесённое ненакрашенными губами, в ту же секунду превратится в гранитную статую с решительно поднятым кулаком. Её гнусавый, монотонный голос оказывал усыпляющее воздействие на будущие жертвы, лишая всякой способности к сопротивлению, предваряя смертельный укус богомола. Всё это долгое и утомительное предисловие было лишь обязательным прологом к торжественному ритуалу предания анафеме. Быть жертвой у нас гораздо тяжелее, чем где-либо в мире! Нигде больше от жертвы не требуют, чтобы она сама же аплодировала собственной казни.