(Я замечаю, что так же, как остальные, слишком часто употребляю местоимение «они»! Кто такие они? Они — это они! Следовало бы, наверное, написать трактат о себе и о них, может быть, этот труд раскрыл бы наконец и объяснил проклятие этих извечно несправедливых взаимоотношений? Но с какого края подступиться к этой загадке? Ведь не успеешь приблизиться к кому-нибудь из них, намереваясь проанализировать феномен «их», как тут же натыкаешься на «я», очень похожее на тебя самого! Они в ту же секунду рассеиваются, рассыпаются, как рассыпаются свинцовые литеры из матрицы какой-нибудь трескучей передовицы.)

Я решил забыть и про них, и про себя и заняться заброшенной монографией о Шломовиче. Раскрыв зелёную папку, я попытался привести в более или менее упорядоченный вид свои записки и газетные вырезки. Больше уже невозможно было оправдывать свою лень отсутствием свободного времени. Теперь у меня его была пропасть! С тех пор как меня уволили, оно тянется очень медленно, и хотя в моём положении мне не удаётся полностью сосредоточиться на несчастном коллекционере и его жизни, я тем не менее часами в какой-то полудремоте-полусне пялюсь в раскрытую папку. Без неё я бы часами глазел в потолок и в конце концов бы решил, что схожу с ума.

Вчера я зашёл в лавку взять одну книгу о постимпрессионистах. Там я заметил худого мальчика лет девяти, который как раз направлялся к кассе со сказками Андерсена. Он бережно положил выбранную книгу на прилавок и из кармана коротких штанов, из которых торчали голенастые ноги, покрытые великим множеством синяков, царапин и ссадин, стал вытаскивать слипшиеся, измятые купюры и мелочь. — Сколько она стоит? — спросил он у Чубчика, подняв на него по-взрослому озабоченный и одновременно просительный взгляд. Я подарил ему эту книгу, подумав: «Вот ещё один, отправляющийся в долгий путь от Андерсена до Оруэлла!» Он посмотрел на меня с недоверием, но подарок всё-таки принял и убежал не поблагодарив. И может быть кому-то это кажется смешным, но я с той минуты как бы уже больше не чувствовал себя таким одиноким, обречённым на вечно одинокое «я». Теперь я со спокойной душой мог сказать: «Приходят новые, всегда приходят какие-то новые мальчишки, будущее новые скептики, воспитанные на книгах… Мы!»

Дождь лил как из ведра.

Большинство наших романов и рассказов начинается обязательно описанием погоды и чаще всего именно фразой: «Дождь лил как из ведра». Видимо, писатели веками заимствовали её друг у друга за неимением лучшего начала для осеннего повествования и так истаскали долгим употреблением, что всякий смысл из неё давно улетучился, и выжать ещё хоть каплю нет никакой возможности. Эта фраза-фантом преследует меня на протяжении всей истории отечественной литературы, как умалишённый, сбежавший из психиатрической лечебницы: почему, собственно, как из ведра? Почему не как из испорченного крана, из гидранта, взбесившегося душа или брандспойта, направленного на демонстрантов? Однако дождь, под которым мы с Весной безуспешно пытались догнать такси, лил действительно как из ведра; это был один из тех знаменитых белградских дождей, которые собираются неделями, грозя всемирным потопом, в котором даже старому Ною не удастся спастись; уже много дней нарастало напряжение в пропитанной электричеством атмосфере, а над Земуном и Обреновацем выстраивались, смыкая ряды, тёмные дивизии туч, как две грозные армады, готовые яростно схлестнуться над столицей. Обрушившись наконец на город сплошным потоком без всяких звонких вступлений в манере Дебюсси, он всего за несколько минут превратил Кнез-Михайлову улицу в бурную реку, в которую, клокоча, вливались притоки боковых улочек и переулков. Потоп самым подлым образом застиг нас точно на полпути между лавкой, откуда мы вышли, и домом Весны, куда направлялись, так что мы не могли ни вернуться, ни добраться до цели, не промокнув при этом, как два цуцика. (Откуда вдруг взялись эти цуцики? Наверное, из того же ведра…) Всё началось с того, что я за полчаса до дождя, размышляя о своём абсурдном положении, вдруг ни с того ни с сего захохотал, перепугав Весну, решившую, что я на почве известных событий начинаю сходить с ума. Я успокоил её, объяснив, что смеюсь над собой, потому что среди всего огромного множества людей, которых знаю и с которыми ежедневно встречаюсь, среди тех, кто годами угощались у нас кофе (редко делая попытки заплатить) и нашим вином, которое мы покупаем для гостей, выделяя немалые суммы из своей мизерной зарплаты, среди всех тех, кто часами торчат в нашей лавке, берут почитать и не возвращают новые дорогие книги, звонят с нашего телефона и роются в нашем холодильнике, нет никого, к кому бы я сегодня вечером мог сходить посмотреть по телевизору новости! Представь: никого, ни единого человека! Этот факт настолько поразил меня своей очевидностью, что я впервые задался вопросом, какого чёрта я делал все эти годы, если за всё время не приобрел ни одного настоящего друга, к которому мог бы ввалиться без предупреждения, не произведя переполоха и не создав той хорошо мне знакомой натянутой и неловкой ситуации, которой любая уважающая себя супруга не преминет воспользоваться как оружием против и без того погрязшего в грехах мужа. Дело в том, что у меня никогда не было телевизора (он мне был не нужен), а как раз сегодня вечером, как мне сказали, в новостях речь пойдет обо мне, и я смог бы определить, насколько действительно тяжело и серьёзно мое положение. И вот тогда Весна, эта тихая, сдержанная девушка, последний человек, о котором я мог бы подумать в данных обстоятельствах, зарумянившись, предложила мне своё гостеприимство, от которого я, разумеется, сразу же отказался, посчитав это всего лишь жестом вежливости. Её, однако, мой отказ почему-то обидел, она чуть не заплакала, так что во избежание слёз я согласился в конце концов принять любезное приглашение, ругая себя за то, что вообще упомянул про тот злосчастный телевизор и возможную экранизацию вынесенного мне приговора. К чему втягивать во вcе это ещё и детей? Ведь сам я вляпался по собственной неосторожности и теперь уже просто не мог выбраться из стремительного водоворота, затягивавшего меня помимо моей воли все глубже и глубже. Я словно оказался во власти какого-то неумолимого механизма, устройства которого не знал и силе которого не мог противостоять. Итак, оставив бедного Чубчика дежурить в опустевшей лавке, мы с Весной пошли к ней домой, где, как она мне поклялась, никого не было. Весна сообщила мне по секрету, что живет одна в роскошной квартире, хозяева которой сейчас в отъезде — работают в Ираке. Она проветривает комнаты, кормит птиц, поливает фикусы и цветы, заводит на всю катушку пластинки, демонстрируя потенциальным грабителям, что квартира обитаема, и за всё это может там бесплатно проживать до самого их возвращения.

Если бы кому-нибудь удалось проникнуть взглядом за плотный занавес дождя, поднимавшийся и опускавшийся на «бис» по требованию мучимой жаждой земли, то он увидел бы, как сквозь дождь, льющий как из ведра, бредёт, втянув голову в плечи, будущий кандидат в диссиденты не первой молодости в потертых джинсах и юная девушка (на несколько сантиметров выше его), одетая в длинную индийскую рубашку. Мужчина всё ещё питал напрасную надежду, что сможет остаться хоть отчасти сухим с помощью старого приема: держась у самых стен домов, под узенькими карнизами. Какое-то время ему это даже удавалось, пока три хорошо направленных струи из водосточных труб — три точные копии водопадов на реке Крке, от которых он не смог увернуться, не вымочили его до нитки, в чём он, однако, судя по тому, что по-прежнему пытался прятаться под козырьками и карнизами, не хотел признаться даже самому себе. Девушка же спокойно шла босиком по середине тротуара, не обращая никакого внимания на дождь; насквозь промокшая одежда изящно облегала напряженные мышцы ног, плоский живот и худые лопатки, на плечи падали слипшиеся пряди длинных светлых волос, по лицу бежали струйки дождя, и «лил дождь, и шёл дождь, не переставая, над Брестом в тот день», а она шла улыбаясь, промокшая, светлая, зачарованная, невозмутимая, как молодая буддийская монахиня, считающая дождь совершенно естественным состоянием природы — неба и земли, по которой ступает. Спутник её, воспитанный на традициях европейского образа мышления, ненавидел дождь всей душой, для него он не был гармоническим проявлением круговорота живой воды между испаряющей её землей и небом, возвращающим благословенную влагу всем живым существам на земле, с которой состоит в тайном сговоре, нет, он считал дождь личным оскорблением, которое ему именно сейчас, когда он по уши в дерьме, наносит какой-то зловредный специалист по небесным эффектам (гром, молнии, вой ветра за кулисами для спектакля «Король Лир», где Лир вопит: «Дуй, ветер, дуй!», грохот, журчание воды и прочие театральные фокусы), с единственной целью еще более усугубить его и без того незавидное положение. В конце концов немолодой мужчина полностью отдается во власть дождя и своей злой судьбы и специально выбирает самые большие водосточные трубы, чтобы по-мазохистски пройти под ними, как под огромным душем (вызывая приступы веселья у людей, терпеливо пережидавших непогоду в подъездах), и этим доказать своему року, что уже не может быть мокрее, чем есть. И как раз в ту минуту, когда он окончательно убедился, что и само небо восстало против него, когда он прошествовал сквозь последние ворота слалома унижения, белградский дождь, этот непредсказуемый водяной волшебник, послал ему награду, как самому мокрому из своих подданных.