Мы высадились на скользкую платформу, прошли насквозь здание вокзала, где уже просыпались спящие на чемоданах, сели в такси и доехали до гостиницы.
— Что это за город? — спросил я.
Толик ответил.
— Ага… — сказал я.
Нам был, оказывается, забронирован номер. В номере был оставлен я — Толик с квелым Джоном сразу куда-то ушли. Мне очень хотелось спать: и день был из разряда тех, в которые даже если накануне не было особенной гульбы, я обычно вызывал соседа-врача, и ночь в купе, и карты. Я сбросил снегоходы, повалился на застеленную жестким покрывалом гостиничную койку, но вот заснуть у меня никак не получалось. Более того — лишь только я закрывал глаза, как всего меня начинало крутить-вертеть, под веками словно вспыхивали одна за другой яркие звездочки, и все хотелось сжаться в комок, подтянуть колени к подбородку, сжать пятки руками.
Я открыл глаза и увидел перед собой стену: ее недавно красили масляной краской, красили наспех, халтурно, на стене из бугорков-неровностей торчали потерянные кистью волоски. Совершенно бездумно я начал выдергивать волоски один за одним и так увлекся, что Джона, тихонько вернувшегося в номер с бутылкой портвейна, услышал, когда он начал разливать портвейн по стаканам: один глаз у Джона был заплывший — этот-то глаз я сразу и увидел, как только обернулся на звук.
— Где это тебя? — спросил я.
— Дверью, дверью-вертушкой, здесь, внизу. — Джон протянул мне стакан. — Пей!
— Нет, я не буду. Ты сам пей…
Я лег на спину, заложил руки за голову и стал наблюдать как Джон поглощает портвейн. Первый стакан, особенно первые глотки, шел как лекарство: Джон примеривался, морщился, потом, скривившись, начал пить, а потом лицо его разгладилось, он поставил стакан, выдохнул, взялся за второй, одновременно запихивая в рот папироску.
— Ты часто сюда ездишь? — спросил я.
Добреющий Джон кивнул.
— Часто, — ответил он, — особенно — к праздникам, — он отпустил стакан, чиркнул спичкой, сделал три быстрых, с присвистом затяжки, послюнив палец, потушил папиросу. — А что?
— Просто…
Тут в номер влетел Толик, сел к столу, схватил телефонную трубку, начал вертеть диск. Уже через пару мгновений Толик с кем-то ругался, плотно прижимая телефонной трубкой свое то одно, то другое пельменеобразное ухо.
— Милочка, — сказал он в трубку, — я ведь приехал, как договаривались. Мы договаривались? Ну вот — договаривались… Я потратился? Потратился… А у тебя ничего не готово… Так, милочка, не ходят, так нельзя, совсем так нельзя…
Я встал и вышел в ванную. Когда я вернулся, то Толик с Джоном сидели друг напротив друга и оба неотрывно смотрели на телефон.
— Ну, что? — спросил я, растираясь гостиничным полотенцем. — Где цветочки, что грузить?
— Не квакай! — Толик наклонился и застегнул молнии на сапогах. — Будет тебе что грузить. Нагрузишься еще. Давай одевайся, съездим…
Пока мы с Джоном сидели в буфете на этаже, Толик еще куда-то бегал.
— Джон, — сказал я, — мне все это не нравится. Чего он так выпендривается?
— Чего-чего?
— А! — я ткнул сосиской в горчицу. — Чего ты перед ним на пузе ползаешь? За что он тебе звезданул?
— Я тебе сказал: дверь! Дверь это была…
— Ну, дверь, дверь, ладно… Только…
— Ты сколько ему проиграл?
— Много…
— А не больше?
— Ну, немного больше. Чепуха!
— Отыграться небось хочешь? — Джон впервые за долгое время улыбнулся.
— Посмотрим, не знаю еще… Я ведь не игрок…
— Ладно, рассказывай, — Джон отодвинул от себя нетронутую сосиску и, морщась, начал растирать колени.
— Слушай, — я наклонился над столом, — мне все равно, но за ваши цветочки надо бы платить не двести процентов, а побольше…
— А откуда ты знаешь, какие они?
— По тебе вижу…
— Ты лучше-то глазки зажмурь, — Джон наклонился мне навстречу, — и язычок придержи…
— У-тю-тю, — покачал я головой, но тут появился Толик, мы спустились вниз, сели в ждавшее нас такси и поехали.
Мне теперь действительно здорово не нравилась эта история, в которую я сам с такой готовностью влез. Меня куда-то везли по улицам незнакомого города, а я сидел и думал, что неужели эти две тысячи, эти две, не более, чем материализовавшийся хруст, подлые тысячи так уж нужны мне, когда я, как себя ни уговаривал, не смог потратить ни на что, кроме гудежей и сопутствующего, свои прежние навары и даже фрукты с рынка для мамы покупал на деньги, полученные только через кассу. Потом я подумал, что был идиотом, раз так поступал, и если бы я с умом относился к деньгам, то наверняка мне не пришлось бы связываться с этой компанией. Толик словно прочитал мои мысли:
— Что голову повесил? — обернулся он с переднего сиденья. — Разонравилось быть… наладчиком? Захотел небось без мук? Без мук только кошки…
— А он все думает — откуда что, — тоном ябеды заговорил Джон, — проценты считает…
— Да? — Толик явно заинтересовался. — Что мыслями не поделишься?
Я почувствовал на себе взгляд таксиста. Взгляд был нехороший.
— Утютюкает, — продолжал Джон, — вопросы задает…
— Да, ладно, хватит понтяру гнать! — повернулся я к Джону. Тот захихикал, а Толик, отворачиваясь, буркнул:
— Тихо-тихо, орлы!
Машина свернула с как будто нескончаемого широченного проспекта и оказалась на улице, петлявшей среди глухих заборов.
— Здесь где-то, — сказал Толик. — Да, здесь, здесь, тормози, командир! — И, не подумав расплатиться, Толик открыл свою дверцу. — Через час, — сказал он таксисту.
Мы с Джоном тоже вышли, а такси, буксуя и ломая лед в лужах, развернулось и исчезло в густеющем сумраке.
— Ну, заехали, — сказал Джон, хлюпая носом. — Без тебя, Толь, мы уж не выберемся…
— Это точно, — Толик нажал кнопку звонка на столбе ворот, — вы без меня теперь — дети малые…
В воротах приоткрылась небольшая дверца.
— Это мы приехали, — сказал Толик в темноту. Дверца распахнулась, мы по очереди прошли в нее, гуськом по тропинке меж невысоких сугробов прошли через двор и зашли в дом. В доме пахло стиркой.
— А ты все хорошеешь, — сказал Толик кому-то.
— Раздевайся, Толичка, проходи и своих тоже давай… Проходи… — зобатая женщина направила меня к вешалке и передернулась всем своим слегка грушевидным телом. — Погода поганая, зимы все нет… Ботинки, ботинки снимай…
XIV
Нас с Джоном провели в большую комнату и оставили одних. Джон сел в маленькое неудобное кресло, закинул ногу на ногу.
— Покурить хочешь? — спросил он.
— У меня есть, — сказал я.
— Таких нет, — Джон достал из кармана мятую папиросу и любовно ее разгладил. Он чиркнул спичкой, прикурил, и по комнате начал распространяться знакомый приторнокисловатый запах.
— Я такие не курю, — сказал я и, зная ответ, спросил: — Где взял?
— Места знать надо, — Джон с видимым удовольствием затянулся. — Ты сядь лучше, не торчи, не раздражай.
Я сел на покрытый бархатным покрывалом диванчик. Из соседней комнаты доносился голос Толика: весело, с прибаутками, он говорил кому-то, что все будет хорошо. Напротив меня, у стены под картиной, стоял ряд трехлитровых банок. В банках бродила какая-то мутная жижа, и надетые на горловины банок резиновые перчатки шевелились и вздрагивали как живые.
Я смотрел на шевелящиеся перчатки и думал, что зря начал ершиться: не те люди, не клиенты автосервиса, которых окучивал я, а из разряда тех, кто окучивает других, меня — в том числе. У меня было два пути: дергаться — уже почти что полностью заглотив крючок — и получить свое, или грузить. Глядя на перчатки, я думал, что, погрузив все, что полагается, я все равно получу свое, поразмышлял об этом «своем», подумал о том, как незаметно выскочить из дома, и тут в комнату вошел плечистый, морщинистый человек, в белой рубашке, пегий, причесанный на пробор в ниточку. Он подошел ко мне, и я встал.
— Садись, садись, — сказал пегий, глядя мне в ноги, — что дергаешься, как неродной?
