И я мерил плащ.
— Ты каждый день ешь суп? — спрашивала мама.
— Да, каждый день, — отвечал я.
Я сидел, держа в руках сухую и горячую мамину ладонь, рассказывал о своих делах: как сдаю зачеты, каких экзаменов больше всего опасаюсь. Я старался не смотреть ей в глаза. Она же смотрела на меня непрерывно, смотрела так, как во время всех моих прошлых посещений: она несмотря ни на что, прощалась, все время прощалась, и взгляд ее ощущался всей кожей — она впитывала меня, чтобы сохранить мой образ потом.
— Они сказали, что выпишут меня, — говорила мама, — я буду дома. Будет приходить сестра. Будет колоть. Но я просила, чтобы после Нового года — тогда ты будешь в учебном отпуске, и это будет удобнее.
— Хорошо, мама, — согласился я.
Слово «будет» она произносила с нажимом, но и ей, и мне хотелось вернуться далеко назад, вырваться из палаты, из больницы, промчаться над замерзшей рекой, над сугробами, разорвать цепь дней, по-новому соединить рассыпавшиеся звенья, выкинуть покореженные. И я, в который раз, хотел поцеловать ее руку и сказать, как хотел сделать это, когда она еще была дома. «Я обманываю тебя, обманывал и обманываю. Прости, я не мог сказать этого раньше…», но только целовал и прижимался лбом. Я молчал, а мама расспрашивала меня о друзьях, придуманных мною, о подругах, тоже придуманных, о невиденных фильмах и о несделанном.
В палате все было с «НЕ». «Не» — распространялось отсюда, я уносил его с собой, нес к троллейбусной остановке, вносил в троллейбус, вез по узким улицам, застроенным пятиэтажными домами, пытался хоть расколоть его на маленькие незначащие «не», но «НЕ» не кололось — оно обтачивалось на теперь уже бывшем моем станке и от этого становилось еще больше, а мама говорила, чтобы я одевался теплее.
VII
Мы выпили не так чтобы очень, но прилично. Кузнец раскис, клял всех и вся, горстями поедал маслины, короткими очередями выплевывал косточки в соусник. Электрик сидел, сложив руки на животе, вертел пальцами, подзуживал кузнеца.
— Все равно ты первый на очереди, — говорил он с ухмылкой, как только кузнец мало-помалу затихал, — выгонят тебя к едрене-фене и правильно сделают, — он подмигивал мне. — Будете вдвоем назад проситься, а вам — шиш! — и он показывал сначала мне, потом кузнецу кукиш.
— Еще по горячему? — спросил я кузнеца.
— Заказывай, заказывай, чего спрашиваешь? — обиделся электрик.
Я подозвал официанта, попросил повторить, потом поднялся. Кузнец схватил меня за рукав:
— Слинять хочешь?
— Да я вернусь…
— Давай четвертной, тогда иди.
Я вырвался, спустился вниз. В вестибюле детина-швейцар показывал карточные фокусы двум милиционерам в новеньких тулупах.
— Во! Привет! — крикнул он. — Хорошо, что тебя увидел. Меня просили тут, сделать там, как его…
— Заходи, заходи, — я снял трубку автомата, — сделаем…
Телефон долго не отвечал. Наконец девушка сняла трубку. Я назвался.
— Я думала, вы раньше позвоните… — сказала она.
— Может, мы встретимся? — предложил я.
— Мне никуда не хочется идти…
— А мы никуда не пойдем. Прокатимся. Прогуляемся…
— Сейчас я занята, — она растягивала слова, будто нежилась на мягком диване, — но через некоторое время освобожусь…
— Это через сколько?
— Через час…
— Хорошо, я позвоню через час…
Я взял свою куртку, попросил швейцара передать десятку моим ребятам, попрощался и вышел из ресторана. Мела поземка, редкие прохожие скользили по тротуарам. Появление нежданной-негаданной мысли, будто лучше не затевать угона вообще, а сейчас, в частности, я объяснил тем, что еще рано, что я недостаточно принял для храбрости, что сегодня просто неудачный день. Изгоняя эту мысль, я походил по переулкам. С каждым вдохом-выдохом алкоголь из меня улетучивался, становилось холоднее — я застегнул пояс и поднял воротник, голова прояснилась, на меня неожиданно напала зевота. Через некоторое время я уже по-настоящему боялся, но, тем не менее, продолжал петлять возле стоянок у больших домов, как бы развлекаясь, продолжал похлопывать по капотам, ища тепленькую.
От первой подходящей меня отпугнул человек, прогуливающий пуделя. Во вторую я влез и только тогда обнаружил запор на руле. В третьей не оказалось бензина. Я начал уже подумывать насчет такси, но тут нашлось то, что нужно: «жигуленок», аккуратненький такой, темно-синий.
Чуть-чуть повозившись, я открыл дверцу и так быстро завел его напрямую, словно выполнял норматив на скорость. Я включил радио, закурил беломорину владельца и помчался на свидание.
VIII
Быть может из-за судорожного вдыхания морозного воздуха и из-за боязни попасться, я потерял счет времени и когда позвонил девушке, то оказалось, что прошел уже не час, а почти два. Она вычитала мне за опоздание, но тем не менее спустилась вниз и вышла из подъезда.
— Раз уж вы так опоздали, — сказала она, усаживаясь в машину, подбирая полу дубленки и захлопывая дверцу, — катания отменяются!
— Что же мы тогда будем делать? — поинтересовался я.
— Вы угостите меня сигаретой, мы посидим, покурим, и я пойду домой, — заявила она не терпящим возражений тоном и доверительно добавила: — А то мне дома, черти, не дают нормально покурить!
«Ничего себе! — подумал я. — Неплохой курительный салончик!».
Я похлопал по карманам куртки и обнаружил, что потерял сигареты. Тогда я воткнул скорость и рванул с места: сначала одним боком, потом другим, потом строго вперед, затем опять боками, то левым, то правым.
— Куда это вы? — спросила она, но не сразу. — И машина у вас вчера была другая…
— Моя сломалась, кардан полетел. За ним — подшипники и все остальное. Теперь они в Африке, зимуют. Эта — приятеля. И вообще, давай на «ты»! — перебил я.
— Хорошо… Так. Куда это ты?
— За сигаретами.
— В полдвенадцатого? Уж лучше стрельнем…
— А я знаю место, здесь недалеко…
Я действительно знал такое место — ресторан при гостинице, шеф-повар которого ремонтировался у нас, а мы с ребятами, в свою очередь, покучивали у него. Чтобы побыстрее доехать до этой гостиницы, надо было по освещенной редкими фонарями длинной улице-аллее пересечь парк, и я погнал к ней и по ней, по пути развивая знакомство. Я задавал обычные в таких случаях вопросы, получая на них, в общем-то, обычные ответы. Она училась в институте, жила с мамой-папой, не любила мужа старшей сестры, нытиков, зануд, ранних вставаний. Меня уж стала знакомить с тем, что она любит, уже в конце аллеи слабой полоской завиднелась надпись на фасаде гостиницы, как вдруг она дико взвизгнула:
— Человек!
Я резко затормозил, машину занесло, она развернулась, ударилась о сугроб и остановилась. Мотор заглох. Я посмотрел на дорогу: разбросав ноги, он лежал на самой границе овального пятна от фонаря, рядом с ним бликовала бутылка. Если б не ее крик, если б она не заметила его, я бы так и поехал дальше.
— Мы его переехали, — прошептала она сквозь пальцы.
— Ну-ка, выпусти, — подтолкнул я ее в плечо.
— Поехали отсюда, — попросила она.
— Что? Тебе говорят — выпусти! — крикнул я.
Она засуетилась, ударилась коленками о косячок.
— А теперь садись обратно, — вновь подтолкнул я, когда мы оба оказались снаружи, — Я сам! — и, с трудом передвигая ватные ноги, неотрывно глядя на распластанное тело, я двинулся вперед. Сзади послышался стук каблучков — она все-таки догнала меня и пошла рядом. Я не цыкнул на нее, не отправил обратно в машину.
— Откуда он взялся? — спросил я через плечо. — Ведь кругом парк…
Она остановилась за несколько шагов, и к человеку я нагнулся один. На нем был драный ватник, брезентовые штаны, резиновые сапоги, шапка-ушанка была надвинута на лицо. Один рукав тянулся к бутылке, другой был подвернут под спину. Асфальт под ним был чист, и никаких следов наезда видно не было. Из-под края шапки виднелась, как мне показалось, бледно-серая полоска кожи. Двумя пальцами я приподнял шапку, и на меня уставились нарисованные на грязной плотной марле глаза с длинными ресницами. Это была кукла.