Я посмотрел на Джона. Тот горделиво улыбался: «Вот, мол, каких я людей знаю, да и дела с ними веду!».

— Суровый какой Толик… — сказал я.

— Но справедливый, — Джон погладил рукав моей куртки, — его надо слушаться.

— Послушаемся. Как-нибудь потерпим.

Джон со своим фанерным чемоданчиком отправился дорабатывать смену, а я перешел через улицу и вошел в сберкассу.

Дома я отложил цветочную тысячу, прибавил к ней немного на всякий случай, а оставшиеся деньги, — оставалось совсем чуть-чуть, — вновь разложил по книгам. Потом я вытер пыль, сварил суп из пакета, съел его, собрал сумку и поехал к маме.

Маминой соседки по палате опять не оказалось на месте.

— За сапогами дочке поехала, — сказала мама. — Я просила ее, если будет покупать и зятю, чтобы она имела тебя в виду…

— Но… — начал было я, но мама перебила:

— Пусть будут. Про запас. На твои уже смотреть страшно.

— Хорошо, хорошо, — согласился я и выложил на столик у ее кровати апельсины и урюк. — Ешь, — сказал я, — урюк мытый…

— Ты ничего не прогуливаешь? — спросила мама. — Сейчас же у тебя такое время… Смотри!..

— Да нет, сейчас еще ничего. Боюсь только, что я дня три не смогу приходить. Там один зачет…

— Опять запустил что-нибудь? Ну, сколько раз я тебе говорила, ну, сколько раз…

— Да я не запускал ничего, просто много надо подчитать… К тому же — конспекты: у меня, как всегда, ничего не разберешь… Да и у других тоже. Получилось — один настоящий конспект на десять человек… Так что придется днем и ночью… Все будем собираться… И читать… — я замолчал и съел урюк, а потом — этаким бодрячком:

— Ну, а как твои дела?

Мама посмотрела на меня долгим взглядом, я почувствовал, что вот сейчас она задаст мне какой-то такой вопрос, на который ответить я не смогу, покраснею, что я еще не разучился делать, и она сразу меня раскусит, разоблачит все мои ухищрения, и я, лишь бы успеть, начну говорить маме правду, торопливо, чтобы она подумала, будто сам я решился на это, а не ее вопрос, не ее взгляд заставили меня расколоться, но она погладила меня по щеке и уронила руку на одеяло.

— Анализы хорошие, — сказала она. — Мне сказали, что могут отпустить домой до Нового года, но я думаю, что после будет удобнее. Как ты думаешь?

— Что значит «удобнее»? Как тебе лучше — вот что важно… Я поговорю с врачом…

— После, я думаю, будет удобнее. А впрочем — поговори, — она взяла апельсин, надорвала кожуру. — Съешь апельсинчик…

— Спасибо, не хочется…

— Кстати, — сказала мама, — соседка купила прекрасные рубашки на Ленинском. Заезжай, тебе же надо…

— Хорошо. Заеду…

За окном палаты быстро стемнело, и мы с мамой посидели не зажигая света. Потом я поцеловал ее и вышел в больничный коридор. Сестра раскладывала лекарства в ячеистый ящик, один из светильников мигал и гудел. Внизу, возле раздевалки, я увидел маминого лечащего врача, который, упрятав руки в карманы халата, разговаривал с мужчиной в дубленке. Мужчина что-то объяснял врачу, а врач, судя по скептической улыбке, не соглашался. Он увидел меня и кивнул в знак приветствия.

— Анализы лучше, — сказал он, когда я подошел к нему, — есть положительная динамика…

И добавил:

— Будем выписывать…

Когда я встретился с Джоном, он был уже хорош, и не просто улыбался, а все время подхихикивал с таким видом, словно ему недавно рассказали смешной анекдот и теперь он хочет его пересказать, но забыл, как анекдот начинается. Толик с билетами опаздывал, и нам пришлось прождать его почти до самого отправления. Наконец он явился, удостоил нас рукопожатием, мы вошли в вагон, и поезд тронулся.

В купе оказался и четвертый — командированный, полный человек с потертым портфелем. Командированный достал из портфеля гигантских размеров бутерброд и начал его поедать, распространяя запах дальних странствий. Плюясь крошками, он поведал, что он ревизор и командировки — это его стихия.

— Вы тоже в командировку? — поинтересовался он.

— А то как же! — буркнул Толик. — Наладчики мы… — и достал из сумки курицу в синей бумаге.

— Сбегай в ресторан, — сказал Толик мне. — Продрог я за сегодня…

К моему приходу Толик с командированным прямо-таки подружились, травили друг другу байки. Джон спал на верхней полке, время от времени с тихим стоном свешивая плоскую ступню в полуслезшем носке.

— А стаканчик? — спросил Толик, как только я выставил купленное.

Я принес стаканы, и мы выпили. Тут я почувствовал, что дико устал и мне не мешало бы по примеру Джона завалиться спать, однако Толик достал карты.

— В сичку по гривенничку без потолочка? — предложил он.

— Лучше в «Ленинград», — сказал командированный, наливая себе и выпивая.

— Чевой-то? — не понял Толик.

— Я говорю — в преферанс…

— Ну, это долго и думать надо! А тут — есть карта — хорошо, прошелся, нету — зарыл, и выигрыш сразу… Я сдаю, — Толик не давал нам опомниться, — шохи — черные шестерки, шоха к рамкам идет… Сними, — и он протянул мне колоду.

— Позво-ольте! — возвысил командированный голос и снял сам.

Тут дверь купе отъехала, и появилась рука проводницы с подносом, уставленным стаканами с чаем.

— В купе не курить! — бросила она, сверкая фиксами.

Через каких-либо полчаса командированный и я выиграли рублей по двадцать каждый.

— Ну, Люсек! — приговаривал Толик. — Ну, и верная же ты, прямо не верится…

Еще через полчаса Толиков «Люсек» по-прежнему хранил верность: я выиграл около пятидесяти, командированный — около тридцати, но неожиданно «Люсек» передумал: с тузом, королем.

— Да-да, четыре девяносто, — согласился Толик, — а с тебя, с тебя…

Я достал свои деньги и отдал их Толику.

— Остальное за мной, — сказал я.

— Надо бы дать отыграться, — нахмурился командированный, — молодому человеку — в особенности…

— О чем речь! Прошу…

— Я, пожалуй, посплю, — сказал я.

— Спи, спи, — закивал Толик, — мы еще завтра сыграем… А вы как?

— А я буду отыгрываться, — и командированный начал раздавать.

— Эх, Люсек, — сказал Толик, — только я за порог, как ты все-таки загуляла! Нехорошо…

Покурив в тамбуре, я вернулся в купе, выпил давно остывший переслащенный чай, разделся, залез на верхнюю полку.

Меня знобило, я никак не мог согреться, даже вновь надетый свитер не помогал. Поезд шел рывками, а когда останавливался, то напротив окна оказывался или гудящий тепловоз или исступленный человек с кувалдой, ночной забиватель пропущенных путеукладчиками костылей, после каждого удара матерно с кем-то перекликающийся. Наконец, мне удалось погрузиться в какой-то странный, слишком реальный сон: в этом сне мне приснилась больница.

Мама лежала на своей койке, я сидел рядом на стуле, а на соседней койке маленькая женщина с тяжелыми руками, со съехавшими чуть набок пучком перекрашенных хной тонких волос и внимательно разглядывала меня.

— Твой сын? — спрашивала она у мамы.

— Мой, — отвечала мама, и я чувствовал, как мамины пальцы находят мою руку. Мама улыбнулась. Я собрался с духом и сказал:

— Я тебя обманывал, мама. И обманываю…

— Я знаю, — просто ответила она. — Ничего! Be будет хорошо, после Нового года мы будем вместе, будет приходить сестра, будет колоть…

Я хотел было наклониться к ней, поцеловать, но она оттолкнула меня: давай-давай, иди! Я повернулся к соседке, как бы ища у нее поддержки, но та разворачивала сверток, вынимала из него яркую куртку и говорила, глядя в пол:

— Я без очереди взяла. Просто подошла к секции, мимо очереди, и вошла… Мне вслед кричат, а я иду… Примерь-ка, примерь…

Я пытался отказаться, отпихнуть от себя куртку, но мне никак не удавалось, куртка упала мне на лицо, я начал куда-то проваливаться, задыхаться.

— Давай вставай, — Толик тряс меня за плечо. — Через десять минут наша станция…