Остается только пожалеть, что у нас, в буржуазной и косной Европе, нет под руками столь удобного материала, как дети советских школ, над которыми можно безнаказанно и безответственно предаваться самой рискованной психологической вивисекции.

Увы, нам всегда недоступна «авто-био-реконструкция» (по элегантной терминологии автора).

Европа как единство стилей и традиций, как система идей и ценностей когда-то — еще так недавно — совпадала, почти отождествлялась для нас с определенным географическим единством. Мы забыли, что Европа не территория, но лозунг и знамя, в верности которому клялись.

И вот, на наших глазах граница Европы сместилась и решительно передвинулась от Урала — к Рейну: дальше начинается область мятежников, изменивших старому знамени, — Советская Россия, Германия, которая «решительно отвернулась от Запада» и «стремится к азиатскому сознанию и универсальному синтезу» (как констатирует один из ее идеологов)… Голоса врагов (Рабиндранат Тагор) и изменников (Шпенглер, Кейзерлинг) торжественно провозглашают моральное падение и «конец Европы». Европейское сознание кажется «узко провинциальным» (Шпенглер). Оттесненная на континенте в пределы стран латинской культуры, Европа — извне — поставлена перед лицом двух опасностей: быть раздавленной напором восточной анархии или превратиться в увеселительную колонию и музей для варваров Нового Света.

А изнутри: разложение исконных и органических устоев и догматов, кипение противоречивых идей и тенденций, скептицизм и любопытство; недаром «зовы Востока» соблазняют слабых, и в самом сердце осажденной Европы — где-нибудь «в катакомбах» Бобиньи — рабы и чужестранцы приносят жертвы восточным божествам мятежа…

«Не умея стать слугами великого дела, мы превратились в рабов всех и каждого». «Нужна новая вера и искание новой творческой дисциплины, иначе Запад погибнет: тогда слетятся коршуны Алариха и придут огромные вандальские волки…»

Так говорит Люсьен Ромье, автор показательной книги «Объяснение нашего времени».

Ромье совсем не мечтатель с пророческими претензиями и даже не теоретик: он трезвый историк-архаист и, кроме того, «человек дела» — директор «Фигаро». Его диагноз современности — не отвлеченная теория, но простое констатирование фактов.

Проблема ставится автором прежде всего в отношении Франции, и лишь в своих выводах он подходит к проблеме Европы в целом; но это не лишает книгу ее общего интереса: Франция остается в наши дни, несмотря ни на что, самой крепкой цитаделью европейского духа, и судьба Европы — ее судьба.

Отметим некоторую недоговоренность и как бы нежелание доводить мысли до их последнего вывода, а также не вполне оправданные претензии на систематизм в изложении. (Правда, «Объяснение нашего времени» лишь первая часть задуманной трилогии). Во всяком случае, книга крайне поучительна и сама по себе и, особенно, как «знамение времени».

Ромье начинает с анализа естественных факторов, лежащих в основе французской культуры, приходит затем к рассмотрению проявлений человеческой активности (деньги, школа, общественное мнение, пресса и т. д.) и, наконец, к тому, что он называет «идеологиями за отсутствием идеала» (цивилизация, национализм, демократия, наука). Он пытается показать, как эти идеологии (положительные в себе) вырождаются в начала опасные и отрицательные, если не подчинены высшему регулирующему фактору: предоставленные самим себе, они превращаются в ряд пустых формул, лишенных действенности и моральной императивности.

Рассмотрение современного государства, основанного на «равновесии частных интересов», вплотную подводит автора к центральной проблеме книги — проблеме власти и авторитета. «Крушение принципа авторитета не есть явление политическое, но явление интеллектуального порядка: подлинный враг авторитета есть искание веры». Отсутствие единой доктрины, единого догмата неизбежно влечет за собою возникновение множества случайных и противоборствующих авторитетов; и, наоборот, принятие догмата есть в тоже время принятие устойчивой иерархии.

Итак, проблема власти и проблема веры — это для Ромье лишь две стороны одного и того же, рокового для современности, вопроса.

«Старая Европа умела соединить мораль любви с моралью меча; новая Европа потеряла любовь и не смеет поднять меча». Это делает ее беззащитной перед лицом чуждых сил, которые, обогатясь всей европейской техникой, смело и решительно сделали ее орудием для своих целей. Ромье видит трусливое попустительство, господствующее всюду, и тревожно ищет в современности признаков новой веры, способной породить новый авторитет: «В глубине современных душ можно заметить ростки нового мистицизма. Оставаясь неорганизованным, этот мистицизм может привести к варварству; но, упорядоченный, он способен вновь восстановить Европу… Надо лишь освободить ключи, скрытые повсюду вокруг нас»… Положительные утверждения и надежды Ромье, к сожалению, настолько же туманны, насколько его диагноз точен и отчетлив. Человек осторожный, он прежде всего уверяет нас, что «il n'y а presque rien à faire en reaction, il y a tout à faire en action»[41]. Он говорит о новом типе «религиозного ордена» — артели (equipe) — о возрождении «чувства долга» и «создания общественной необходимости», о конце «умственного кочевничества», «общей идеологии».

Мы узнаем наконец о нарождении новых незаинтересованных аристократий, которым надлежит подавать пример самоотверженного служения «единой идеологии». Но в чем заключается «единая идеология», при каких условиях возможно нарождение новых аристократий — об этом автор умалчивает.

Возникает невольное подозрение, не является ли и новая идеология лишь «идеологией за отсутствием идеала» или вернее — конкретного религиозного догмата. Если это так, то Ромье сам становится мишенью собственной диалектики, как случайный служитель одного из тех случайных мнений, какими кишит современность.

Недавняя книга Эснара «Относительность самосознания» как бы подводит итоги многочисленным прежним работам молодого бордосского психиатра. Цель книги — конкретная и практическая: это «введение в клиническую психологию». Эснар не философ, руководимый умозрительными заданиями, но прежде всего психиатр, пришедший к общепсихологическим проблемам через медицину. Однако, хотя сам автор осторожно воздерживается от чисто философских толкований и выводов, интерес работы выходит далеко за пределы ее специального назначения. С этой точки зрения мы и отметим здесь несколько существенных положений исследования.

(Напомним, прежде всего, что речь идет не о сознании вообще, но лишь о сознании, поскольку оно обращено на себя, т. е. о самосознании).

Горизонт самосознания замкнут и ограничен: оно охватывает лишь ничтожную часть целостного психофизического бытия субъекта.

Прежде всего, самосознание не знает тела: только слабые и спутанные, часто лживые отголоски жизни тела доходят до нас как таковые, в виде так называемых «кинестетических ощущений». И в то же время, неосознанное многообразие органических процессов непрерывно определяет самосознание, помимо его ведения. Несколько глотков алкоголя, щепотка кокаина, — и самосознание услужливо отвечает роем ощущений, образов, мыслей. Но эти ощущения и образы — лишь символы и условные знаки, совсем не похожие на те глубинные аффективные (и, в конечном счете, органические) колебания, которым они соответствуют. В этом смысле самосознание — лишь организованный мираж, скрывающий от нас жизнь нашего тела.