Ну ни хрена себе через две коряги об пень и три раза по столу! Я уже вслух думать начал? Осторожнее, Павел Петрович, ведь обязательно поймут неправильно.

– Передай Аннушке… твою мать… то есть, княгине, что видеть её более не желаю! И какого… хм… почему она не в Милане?

– Не могу знать!

Он не может… а я? Я могу? Всё же могу – память вновь заявляет о себе, но давлю не вовремя проснувшееся чужое чувство. Аннушка, милая Аннушка… Моё? Цыц, кобелина проклятый! Десяток детей, на башке лысина, а туда же?

– В шею гони, прапорщик! К чертям собачьим! Чтобы ни одной бабы тут не было!

– И меня, Ваше Величество? – тихий голос за спиной наполнен непонятной грустью.

Это кого нелёгкая принесла? Как флюгер – туда-сюда всё утро кручусь. Но, тем не менее, оборачиваюсь на знакомые интонации. Маша?

– Сударыня? – императрица… жена… непохожа на ту, но что-то… Стоит, улыбаясь робко и виновато, будто извиняясь за ночную истерику у разбитых дверей в спальню старшего сына. – Извольте вернуться в свои покои.

– Государь, Вы тут… – волнуется? – Холодно нынче, вот возьмите…

Только сейчас ощутил озноб. Он появился как-то разом, незамеченный ранее из-за напряжения и общей взвинченности.

– Спасибо, – протягиваю руку за тёплым плащом с меховой подкладкой, и соприкасаюсь с её рукой. – Спасибо, душа моя.

Улыбка ярче. И этот болван мог думать о других женщинах?

– Я беспокоилась. Ночная стрельба, Вы появились и снова исчезли, караул не выпускал… Я боялась за Вас.

Бенкендорф успел выставить охрану? Незаменимых людей не бывает, но у Александра Христофоровича, судя по всему, есть все предпосылки стать первым таким.

– Спасибо, – сил нет отпустить узкую горячую ладонь. – Спасибо, Маша.

– Вы изменились, Ваше Величество.

Чёртова женская проницательность! Разглядела то, в чём и сам ещё не разобрался. Что ответить? Да, дорогуша, я не император, а боец Рабоче-крестьянской Красной Армии, и поэтому вместо менуэта с гавотом мы спляшем кадриль под гармошку – так?

– Что это мы как немцы? Давай уж за-свой, чай не один год вместе.

Оказывается у неё такие красивые глаза! Особенно сейчас, широко распахнутые от глубочайшего изумления. И опять улыбка тронула губы.

– Нет, уже не немцы. И ты стал другим.

– Это только кажется.

Мария Фёдоровна не находит ответа, только вздрагивает от звуков ударов, раздаваемых гренадёрами особо строптивым арестантам. Плащ сам собой оказывается на её плечах.

– Замёрзла совсем?

– А ты?

– Пустое… Так может чайку прикажем?

– Господи! – знакомо всплеснула руками. – Поди с вечера голодный!

И засуетилась в извечной женской заботе – накормить вернувшегося домой мужчину. И неважно, с войны ли, с работы ли…

Завтракали по-простецки, чуть ли не в походных условиях. Видимо повара или разбежались, убоявшись случившихся событий, или обленились до такой степени, что прямо вот готовые кашевары в Сашкины штрафные батальоны. Впрочем, я и в прошлой жизни, в том смысле – в настоящей жизни, едок непереборчивый, а после бурно проведённой ночи и вовсе могу хоть собаку съесть. Лакеев прогнал, нечего нарушать некоторую доверительность обстановки, провожая взглядом каждую отправляемую в рот ложку. Пусть и смотрят со спины, но не люблю. Справлюсь сам, чего уж тут. Да и стол почти пустой: горячих всего два – щи да суп, два холодных, четыре соуса, два жарких, пирожных два сорта, десерт… А конфеты? Где, спрашивается, конфеты? Мне за дамой ухаживать, а скотина-кондитер не озаботился приготовить сладкого? В Сибири сгною паскудника!

– Павел?

– Да, душа моя?

– У тебя так переменилось лицо…

– Вздор!

– Вот опять! Ты каждый раз другой.

– И который лучше?

– Не знаю, просто вдруг глаза становятся такими… не знаю как сказать…

– Добрыми? – пытаюсь свести разговор к шутке.

– Добрыми, – соглашается она без всякой весёлости. – И мудрыми. Даже немного грустными. Так смотрят люди, видевшие смерть.

Вот оно что… глаза – зеркало души. А кто я есть теперь, кто через них смотрит? Я рядовой Романов, которому снится жизнь императора, или же император, в сумасшественном мозгу придумавший страшное светлое будущее со страшной войной? Ответа нет. Есть? Я Павел Первый! Павел Первый с половиной… Ещё бы узнать какая из половин настоящая.

– Так видел.

– Кого?

– Её, смерть. Вот представь – меня вчера убили.

– Не говори так!

– Да-да, убили. Нет прежнего Павла, того, что был когда-то. А новый… новый только рождается. Как водится – в крови и муках.

В ответном взгляде вместо ожидаемой жалости к убогому – неожиданное понимание.

– Расскажи.

– О чём?

– Какая она, смерть? Безносая старуха с косой, да?

– Ну почему же? Вполне приличная молодая леди.

– Леди?

Почему я так сказал? Да первое, что в голову пришло, и сказал. Поправляться не буду.

– Мне так показалось. Было в ней что-то английское.

– Леди, значит, – повторила в некоторой задумчивости. – У твоей смерти английское лицо….

Если бы только такое! В виденном мной будущем оно ещё и немецкое, австрийское, румынское, итальянское – разное. И это не считая прочей швали. А тут всего-то делов – англичанка гадит. Естественное состояние, она разве когда-то умела иначе? Ничего, вот ужо Платов доберётся до Индии, возглавив национально-освободительную войну угнетённых индусских ширнармасс против британского колониализма, мало не покажется. Арестованные в русских портах корабли – ещё цветочки…

– Ваше Императорское Величество!

Ну нельзя так орать над ухом, когда я кушаю. Заикой стану, или более того – подавлюсь, и осиротеет держава.

– Чего тебе, прапорщик?

Офицер из вновь произведённых лейб-кампанцев щёлкнул каблуками башмаков:

– Там это… – запинается, не зная как объяснить. – Александр Павлович спрашивают дозволения войти. Попрощаться хотят.

– Зови.

Вот и очередная семейная сцена назревает, с теми же действующими лицами, но без посторонних.

– Ты был с ним суров, – Мария Фёдоровна ни единым словом не упоминает об устроенной в защиту старшего сына истерике. – Не жалко родную кровь?

Сказать – не, не жалко, и что только армия сможет сделать из него человека? Не поймёт и обидится.

– Так нужно, душа моя. Запах пороха быстро выветрит из головы вольтерьянскую дурь, а звон шпаг и пушечный грохот вообще несовместимы с бредовыми идеями господина Руссо.

Александр вошёл и остановился на пороге, то ли ожидая особого приглашения, то ли демонстрируя покорность воле отца-самодура, то ли оценивая эффект, произведённый новым нарядом. По мне, так нормально смотрится. Может и самому переодеться во что-нибудь казацкое? Мягкие сапоги вместо говнодавов с голенищами выше колен, широкие шаровары… точно, а то из-за натёртых лосинами ляжек хожу враскорячку. Кафтанчик тоже ничего, только серебряные пуговицы заменить костяными, чтобы снайперы… Ах да, откуда здесь снайперы.

– А ну, поворотись, сынку, какая смешная на тебе свитка!

Сын захлопал глазами. Видимо, готовился ко всему, вплоть до разноса по поводу отсутствующего парика с буклями, но не насмешки. Мальчишка, хоть и давно женатый, всё хочется убедить родителей в способности принимать самостоятельные решения. Одобрительно хлопаю его по плечу, для чего пришлось встать из-за стола и привстать на цыпочки:

– Орёл, мать твою! Машенька, это не тебе. С чем явился?

– Вот, Ваше…

– Титулование для парадов оставь. Ну?

Протягивает сложенный вчетверо лист бумаги:

– Прожект арестантского батальона, государь.

– Штрафного, Сашка, штрафного! – и объясняю уже помягче. – Мы же людям даём возможность искупить, так? И зачем им потом всю жизнь носить титул арестанта?

– Но позвольте… – вскидывает белобрысую голову.

– Не позволю! – пробегаю глазами бумагу. – Зачем тебе старые казацкие "сороки"? Вычёркиваем. Твоё дело не в осадах сидеть да приступы отражать, а… хотя… Ты чухонцев любишь?