– Иного слова и не подобрать, Ваше Императорское Величество. Оно одно со всей полнотой отражает состояние финансов нашего государства. А сделанные в прошлое царствование долги…

– Мамашиными грехами мне в морду не тычь! Лучше скажи, что делать будем?

Неожиданно вмешалась императрица, доселе внимательно и, главное, молча слушавшая умные мужские разговоры. Женская логика как всегда была безупречна:

– А если нам взять контрибуцию с Пруссии?

– А они её дадут? – тут же оживился Аракчеев, смертельно скучавший при обсуждении финансовых вопросов.

Ощущаю странную раздвоенность личности – одна половина при упоминании Пруссии сжимает кулаки и требует немедленно прижать сию страну к ногтю, предварительно сравняв с землёй, другая же подсчитывает прибыли. Могущие последовать от осуществления этого предприятия. Но обе, кстати, нисколько не протестуют против такого предложения. Странно, ведь ещё недавно я слыл завзятым пруссоманом.

Мария Фёдоровна, меж тем, ответила:

– Конечно не дадут, Алексей Андреевич, особенно если Вы её потребуете. Но вот если вежливо попросит Кутузов, обещая взамен запретить казакам стирать портянки в фонтанах Сан-Суси…

Умнейшая женщина!

– Душа моя, чем же тебе досадили эти бедные Михели?

– Самим своим существованием, Ваше Императорское Величество! – тон императрицы стал сух и официален, и в нём скрывалась обида. На что?

– У нас договор!

– А Фридрих Вильгельм Третий – тряпка, о которую половина Европы вытирает ноги!

Хм… оно, конечно, правильно, но… И этих "но" можно найти не менее сотни. Главное же из них – рано и пока невыгодно.

Ростопчин со всей почтительностью попытался объяснить эту же самую мысль, но Мария Фёдоровна осталась непреклонна:

– Фридрих Второй ограбил все германские земли.

– Так когда оно было-то?

– А ответить за это должен сейчас!

– А Наполеон – всю Европу! – привожу ответный аргумент и пытаюсь перевести разговор на иную тему. – А англичане обчистили весь мир, включая обе Индии.

– Какие мерзавцы! – женское внимание тут же меняет свой интерес. – Но мы этого так не оставим, Ваше Величество?

– Несомненно, дорогая.

Успокоенная таким образом императрица удалилась, позволив нам за кофием и чубуками наконец-то перейти к обсуждению действительно серьёзных проблем.

– Фёдор Васильевич, ответ от Папы Римского так и не получен?

Ростопчин разводит руками и молчит. Вот так же молчал, когда я отправил в Рим письмо с предложением перенести престол Святого Петра в Россию. Зачем это сделал? Представления не имею – многие мои поступки так и остались загадкой для меня самого.

– Известий нет, Ваше Императорское Величество.

– Ждём ещё неделю, и тогда… и тогда распространите среди иностранных посланников слухи о моей злой шутке. Именно так.

– Будет исполнено! – канцлер склоняет голову, одновременно копаясь в папке с бумагами, и на край стола ложится чуть желтоватый лист. – Вот осмелюсь обратить Ваше внимание на этот документ. Донос на Кутузова.

– С каких это пор анонимные письма стали документами?

– Оно подписано, Ваше Императорское Величество.

Документ 8

Анонимная масонская песня 1799г.

– Ваш завтрак, господин Блюмберг! – шкипер шведской скорлупки разговаривал на столь скверном немецком языке, что Бенкендорф не мог точно определить от чего его больше мутит – от качки и мыслей о еде, или от этого голоса.

– Засунь свои харчи себе в…, – по-русски ответил Александр Христофорович, зажимая рот перчаткой. Себе, разумеется, потому что моряк нисколько не страдал от некоторых неудобств путешествия. – Когда будем в Копенгагене?

– Сегодня к вечеру, господин Блюмберг. Если только погода не испортится и не преподнесёт сюрпризов.

– А сейчас что?

– Свежо, – пожал плечами швед. – Пиво, разумеется, оставить?

Бенкендорф молча кивнул. Не то, чтобы он очень любил пиво, хотя происхождение подразумевало это, наоборот, скорее – стоически терпел, за неимением любимого виноградного вина. Им с недавних пор стало цимлянское, по примеру государя-императора. От него же приобрёл и привычку морщиться по любому поводу и без оного. Вот и сейчас гримаса исказила лицо… Но приходится пить пахнущее салакой шведское пойло, дабы соответствовать образу почтенного, несмотря на столь юный возраст, негоцианта, бегущего из охваченного смутой Петербурга. Более всего почтению способствовали тяжёлый поместительный ларец, да пара заряженных двуствольных пистолетов за поясом его владельца. Ну и, конечно же, самого зверского вида охранник, в дневное время всегда стоящий у входа в каюту с мушкетом.

– Так я пошёл? – уточнил швед.

– Ну конечно же, херре Густав. И всё-таки зря вы не хотите отвезти меня прямиком в Англию.

На физиономии шкипера отразилась давняя борьба между осторожностью и алчностью. Но первая одержала победу, хотя и с немалым трудом, что стало заметно по глубокой печали в глазах.

– Это невозможно, господин Блюмберг. Блокада, устроенная…

– О, не напоминайте даже, херре Густав! – Александр Христофорович изобразил приступ морской болезни, для чего даже не пришлось притворяться. – Меня мутит при одной мысли о потерях, понесённых торговлей моего отца.

– Охотно верю. Но, – швед поглядел на зелёное лицо собеседника и поспешил откланяться. – Но я пойду, хер Александер?

Получив разрешение столь выгодного и платёжеспособного пассажира, шкипер пулей вылетел за дверь, аккуратно притворив её за собой. Неужели испугался случайного заблевания своих башмаков? Да не должен бы – ежели судить по главенствующим на судне запахам, подобное здесь в порядке вещей. Тут же в каюту просунулась бородатая рожа донского казака Ефима Лапочки, добросовестной игрой в прилежного слугу запугавшего всю команду.

– Не ндравится мне он, Ваше превосходительство.

– Хм…

– Виноват, ваше степенство хер Александер! Но все одно не ндравится.

– Тебе с ним целоваться, Ефим?

Казак опешил от такого предположения и плюнул на палубу, не ставшую, впрочем, от того грязнее. Наконец справился с собой:

– Мутный он какой-то.

– Швеция наш союзник.

– Отож! Но не грех ли это – одного чёрта в кумпанстве с другим бить?

– То государева забота! Да и наше ли дело, в политику лезть? Лучше бы пистолеты проверил, чем рассуждать, о чём не знаешь.

Ефим, ворча под нос неодобрительно, скрылся, а Бенкендорф не раздеваясь, упал на постель и отдался размышлениям о превратностях военной службы и неизбежных случайностях, ей сопутствующих. А виновата во всём немецкая сентиментальность, о которой Александр Христофорович, как человек русский, совсем было позабыл. Или это не она? Или подействовало то, что вместо приказа прозвучала просьба? Даже не так… прозвучала просьба найти добровольца для дела столь опасного, что о павшем герое будут слагать легенды, оды и баллады, и юные красавицы принесут цветы на его могилу. Или не цветы? Назовут первенцев именем храбреца… и отчество дадут его же…