– Так это оно французским сыром воняет?

– Зачем сыром? Обычная просушенная и перетёртая плесень из-под банного пола. Земляк из Галицкого полка посоветовал. Не, таперича из Лукояновского… или Волынского? Тьфу! Полк один, а названия каждый месяц разные.

Ефимыч не зря плюётся – я и сам запутался в постоянных переименованиях. Зато в Лондоне и Париже наверняка сломали голову, пытаясь объяснить четырёхкратное увеличение численности русской армии.

– Ну вот и всё! – солдат вытер руки остатками моей рубашки. – Сейчас ещё перевяжем.

– Подштанники снимать?

– Полотно есть чистое. И вот это! – вытащил из-за голенища плоскую фляжку, подбросил её, и засунул обратно. – Обезболивающее попозже.

– Что же ты, ирод, раньше молчал?

– А оно мне надо, пьяного тебя ворочать?

– В Сибирь сошлю.

– Ну и сошлёшь, – согласился Ефимыч. – Чай там тоже люди живут.

Вот так вот! Пугаешь-пугаешь человека, а он всё никак не пугается. И дело даже не в том, что такой бесстрашный – просто не чувствует за собой каких-либо прегрешений. Чисто серафим шестикрылый! А кажущаяся грубость и не грубость вовсе, а напротив, высшая степень доверия. К царю, как и к Богу, на Руси на Вы не обращаются. То есть, обращаются, конечно, но ощущается в этом какая-то искусственность, привнесённая чуждой культурой. Не от души идут все официальные величания.

– А одёжку придётся выкинуть, – старый солдат закончил мотать бинты и отпихнул ногой мешающий кафтан. – И красный цвет нонеча не в моде – живо пулю схлопочешь. Погоди-ка…

Достал из ранца гимнастёрку, ещё не получившую таковое название, а именовавшуюся попросту "павловской рубахой".

– Спасибо, Ефимыч.

Тот неожиданно смутился и вместо ответа сунул флягу. Ладно, не хочет принимать устную благодарность, получит её письменным указом. Что там у нас полагается за спасение жизни государя-императора?

Зараза… левая рука совсем не поднимается…

– Помоги.

Общими усилиями кое-как натягивает через голову тесную гимнастёрку, которая тут же намокает от проступившей сквозь бинты крови. А фляжку так и не выпустил? Ну-ка… хорошо пошла! Ещё глоточек…

– Будешь?

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Субординация не дозволяет!

Вот оно что! Я же опять в мундире, значит уже не раненый боевой товарищ, а строгий командир, каковому невместно распивать водку с подчинёнными. Тьфу! Наизобретал тут философских теорий… отец народа, понимаешь. Дурак ты, Павел Петрович. В смысле, я дурак.

Два часа спустя.

– И охота тебе, мсье Теодор, так себя мучить? – красногвардеец Иван Лопухин отвлёкся от чистки винтовки и насмешливо посмотрел на Фёдора Толстого, с самой страдальческой миной пытающегося соскоблить недельную щетину тупой бритвой. – Горло только не перережь, а то горничные шибко ругаться будут.

– А это он, Ваня, твоей сестрице пытается понравиться, – вмешался карауливший у окна капитан Тучков. – Ты бы видел его глаза во время перевязки!

– Всё было не так, Александр Андреевич! – покраснел Толстой.

– Не так? – Лопухин в задумчивости почесал кончик носа. – Сегодня руку перевязывала, завтра… Знаешь что, друг Фёдор… об одном прошу – постарайся, чтобы в моём доме тебя не ранили в задницу.

– Как тебя – в моём?

– Да, но я же не пытался привлечь к осмотру юных девиц.

– Зато пожар устроил.

– Фи, Теодор, какой ты грубый! Кто виноват, что там две роты шотландцев на ночлег расположились? Тем более, кое-кто вовсе не возражал против поджога.

– Матушке этот дом всегда казался слишком вульгарным, – Толстой отложил бритву и скептически осмотрел отражение в зеркале. – Ваня, ваше сиятельное семейство намерено уморить голодом защитников Отечества?

– Берегите фигуру, mon cher ami Теодор! – хмыкнул Лопухин. – Да не переживай, сейчас узнаю.

Он повесил винтовку на плечо, охнул от неловкого движения, и вышел из залы, чуть припадая на правую ногу, раненую в самой что ни на есть верхней её части. Война войной, но и про плотный ужин забывать не стоит – одной ратной славой сыт не будешь.

– Насчёт вина распорядись! – крикнул вслед отец Николай.

– Мне казалось, вы коньяк предпочитаете, батюшка, – заметил Тучков.

– Вообще-то водку, но в ваших дворцах к какой только гадости не приучишься. Блудницы вавилонские, прости Господи!

Бывший штрафной батальон, а ныне Красная Гвардия, вот уже две недели как уподобился цыганскому табору и кочевал по Санкт-Петербургу. В правильные бои не вступали, предпочитая действовать из засад, стрелять в спину, уничтожать с дальнего расстояния неприятельских офицеров и артиллеристов. Нельзя сказать, что эта тактика сразу пришлась всем по душе – пагубное заблуждение о правилах благородной войны слишком глубоко пустило корни. Пришлось выкорчёвывать подручными средствами.

Не понадобилось ничего придумывать и произносить пламенные речи – отец Николай просто привёл красногвардейцев в церковь, в которой пытались укрыться от англичан смольнянские воспитанницы. И более никаких вопросов ни у кого не появлялось.

– Господа, прошу к столу! – Лопухин появился в сопровождении лакея, вооружённого сразу двумя старинными фузеями. – За обстановкой на улице присмотрят и без нас.

– Не извольте беспокоиться, в лучшем виде сделаю! – от энергичных кивков напудренный парик съехал добровольцу на нос. – А где тут нужно нажимать, чтобы стрельнуло?

Поужинать так и не успели. Едва только начали рассаживаться за столом, как из покинутой залы послышался оглушительный грохот выстрела. За ним, почти сразу же, второй. Капитан Тучков подхватил винтовку, небрежно брошенную было на диван у камина, и первым выскочил из столовой.

– Что происходит?

– Там! – лакей дрожащей рукой показал за окно.

– Вот гады! – отец Николай, отпихнувший незадачливого часового, выглянул и тут же убрал голову. – В соседнем доме кого-то из наших прижали. Как вчера…

Вчера не успели придти на помощь вовремя – шведы успели перебить оборонявшихся в аптеке ополченцев, большинство из которых были ранены и практически безоружны. Но на этот раз защитники отстреливались, правда, редко и как-то неуверенно. Сейчас англичане заберутся в окна с противоположной стороны и…

– Выручим, братцы? Вперёд!

– Вниз, – поправил отец Николай.

– Вниз, – согласился Тучков. – Но всё равно – вперёд!

Уже на улице красногвардеец Фёдор Толстой оглянулся – прелестнейшая Лизавета Михайловна, младшая сестра Ивана Лопухина, стояла у раскрытого окошка и махала вослед платочком. Именно ему и никому другому! Благословляет на подвиг во имя… Во имя чего? Какая разница, главное, что благословляет. И этот подвиг можно совершить прямо под взглядом милых глаз.

– Уё… ура! – Фёдор заставил себя проглотить привычный, но донельзя неприличный воинственный клич и поднял к плечу винтовку.

Бабах! С пятидесяти шагов мудрено промахнуться даже при стрельбе стоя – один из англичан, ломавших двери вывороченным из мостовой фонарным столбом, получил пулю чуть пониже поясницы. Следующий патрон… осечка! Ах так?

А в оставленном красногвардейцами доме пожилая, лет тридцати пяти, дама пыталась оттащить дочь от окна:

– Лиза, немедленно отойди, это опасно! Там же стреляют!

– Мама, нынче в Петербурге везде стреляют! – сопротивлялась Лизавета Михайловна. – Ты только посмотри, какой он мужественный!

Дарья Алексеевна Лопухина не удержалась и бросила взгляд на кипевшую внизу рукопашную схватку. Бросила, и не смогла уже оторвать, так и застыла, сжав подоконник побелевшими пальцами.

– Да, Лизонька, он такой… И не старый совсем, это борода прибавляет возраст.

– Мама? – дочь отвлеклась от захватывающего зрелища и нахмурила брови. – Фёдору Ивановичу только двадцать лет минуло, и он вообще не носит бороду.

– Кто? Я не про… Ох! – Дарья Алексеевна вскрикнула, когда на отца Николая насели сразу трое, и выдохнула с облегчением, увидев, как сабля в умелых руках священника перечеркнула шею ближайшего из нападавших. – Какой мужчина!