Среди депутатов двое невозмутимо следили за безумным спектаклем.

— Неужели этому грубияну мало быть просто хозяином? — заметил один из них с холодной улыбкой. — Ему понадобилось стать еще и богом!

— Не пора ли подумать о том, чтобы остановить его?

Одного из депутатов звали Баррас, а второго — Фуше…

Был ли доволен праздником сам Робеспьер? Утром он вышел из дома Дюпле очень возбужденный, радостный, а вернулся вечером совершенно спокойный, как всегда, непроницаемый. Но своей второй семье, которая поздравляла его, плача от радости, Неподкупный объявил:

— Думаю, я недолго останусь с вами…

Все решили, что Робеспьер просто устал, но он уже думал о том, как дополнить прошедшую церемонию, принеся новому божеству искупительную жертву, которая нагонит ужас на тех, кто мечтает о его падении. Перед ним стоит великая цель! Осознали ли ее все эти Эберы, Дантоны, Демулены? Постигли ли они возможность кровавого очищения гильотиной бессмертной человеческой души? Еще несколько сот, несколько тысяч раз упадет тяжелое лезвие — и Франции, Европе, человечеству откроется новая эра! Не будет ни бедности, ни злобы, ни горя. Оставшиеся добродетельные люди заживут новой жизнью, по законам, которые дало миру Высшее существо и осуществил он, Максимилиан Робеспьер…

Но прежде всего нужно перенести гильотину куда-нибудь подальше от центра города. Зачем лишний раз смущать людей? Каждый день под их окнами проезжали повозки с осужденными на смерть, среди которых они с ужасом узнавали своих соседей и друзей. Спустя неделю палач Сансон разобрал гильотину, чтобы ее перевезли в пригород Сент-Антуан на большую площадь Низвергнутого Трона. Сначала Робеспьер подумывал о Бастилии, но жители этого квартала яростно воспротивились тому, что рядом с ними будут каждый день служить кровавую мессу…

— Они умрут! Они все сегодня умрут! Эллевью с безумным взором, с искаженным отчаянием лицом вбежал в сад Лауры, где молодая женщина читала в тени деревьев. Книга выпала из ее рук, она резко встала:

— Кто умрет? Да говорите же!

— Эмилия, ее мать, ее брат, ее муж и Мари… Мари Гран-мезон! И еще многие, многие другие! Двадцать минут назад они вышли из зала, где заседает революционный трибунал. Сейчас… их готовят. Идемте! Идемте со мной!

— Мари? Мари должна умереть?! О господи! Нет! Как такое возможно?

— Я не знаю. Идемте быстрее, у меня есть лошадь. Эллевью потащил Лауру за собой; сраженная горем и болью, она не сопротивлялась. Они бегом миновали вестибюль и остановились только во дворе, где Жуан преградил им путь.

— Куда вы ее уводите? — крикнул он, приготовившись к бою, но Лаура оттолкнула его:

— Они собираются убить Мари, вы понимаете? Мари… Прочь с дороги!

Эллевью уже вскочил на лошадь. Лаура села позади него, обняла тенора за талию, и тот пустил лошадь галопом. Но очень скоро ему пришлось придержать коня, чтобы не привлекать к себе внимание прохожих: на улицах было мало народа, люди еще сидели за обедом. Но когда они подъехали к Дворцу правосудия, там уже собралась толпа — санкюлоты с пиками и мерзкие мегеры-вязальщицы были на своих местах. Слух о том, что собираются казнить участников «иностранного заговора», распространился по городу, как лесной пожар.

— Они еще не вышли, а уже скоро два часа, — заметил Эллевью, взглянув на часы. — Это очень странно… Дальше нам на лошади не проехать. Давайте оставим ее у моего знакомого кузнеца — он живет здесь неподалеку.

Кузнец наблюдал за происходящим с порога своего дома.

— Там слишком много народа, — пояснил он. — Моя жена вернулась домой перекусить и сказала, что заговорщиков как раз собирались выводить, а потом вернули назад.

— Может быть, что-то изменилось? — прошептала Лаура, готовая ухватиться за любую надежду. — А вдруг их помиловали?

— Ты бредишь, гражданка! Помилование? С чего бы это? Они же все враги народа! Нет, моя Жюльенна видела, что в тюрьму привезли большие рулоны красной материи. Верно, собираются надеть на них красные рубашки.

— Рубашки? — выдохнул Эллевью. — Но зачем?!

— Такие рубашки всегда надевали на отцеубийц. Ну, а эти вроде как еще хуже…

Лаура не могла больше этого слушать, она выбежала из мастерской и прислонилась к стене. В эту минуту из дома вышла жена кузнеца, доедавшая на ходу яблоко. Женщина не увидела Лауру и поторопилась присоединиться к толпе, которая с каждой минутой становилась все плотнее. Люди теснились на мосту, у стен тюрьмы Консьержери и рядом с прилегающим к ней Дворцом правосудия. Все были одеты по-летнему легко и ярко, кое-где над толпой мелькали изящные зонтики от солнца. Казалось, парижане собрались на праздник…

— Придется идти на мост Нотр-Дам, — вздохнул Эллевью. — Осужденные должны будут проехать по нему, прежде чем пересечь Гревскую площадь. Они проедут мимо нас, и мы увидим, есть ли среди них те, кого мы любим…

Они дошли до моста. Эллевью усадил Лауру на парапет и встал рядом с ней. На другом берегу Сены остроконечные башни Консьержери сверкали на солнце, как острие меча. Они казались укреплением, возведенным между миром живым и миром мертвых. Время от времени певец отворачивался, обхватив голову руками, и молодая женщина слышала, как он плачет. Но Лауре нечего было сказать ему в утешение — ей хватало своего горя, к которому примешивался гнев. Где сейчас де Бац, в этот час, когда Мари, возможно, должна будет умереть? Неужели он не понимал, что похищение маленького короля подвергнет еще большей опасности эту хрупкую женщину? Почему перед тем как уехать, он не вырвал ее силой из рук тюремщиков и не спрятал где-нибудь, хотя бы в подземельях Монмартра, где до сих пор скрывался Ружвиль? Наконец, почему он не увез Мари с собой?

В глубине души Лаура понимала, что, если Бац этого не сделал, значит — не мог. Он должен был исполнить свой долг и не думал больше ни о чем.

Ее охватила глубокая печаль. Она не замечала, что солнце нещадно палит, пока какой-то мужчина, смотревший на нее с участием, не протянул ей сложенную помолам газету.

— Прикрой голову, гражданка! Сегодня слишком жарко, жаль будет, если сгорит такая хорошенькая мордашка!

Лаура поблагодарила его слабой улыбкой, не отрывая взгляда от Дворца правосудия. В это мгновение раздались крики. Тяжелые ворота распахнулись. Эллевью схватил Лауру за руку, и, цепляясь друг за друга, словно потерпевшие кораблекрушение, они смотрели, как из ворот одна за другой выезжают восемь повозок смерти.

При виде осужденных толпа вздохнула, и это был вздох удовлетворения. Приговоренных одели в длинные туники ярко-красного цвета. Это был всего лишь кусок ткани с дыркой для головы, напоминающий ризу священника, которую тот надевает во время мессы по великомученику.

Вокруг зловещего кортежа выстроились конные и пешие жандармы, они грубо расталкивали любопытных. Повозки медленно двигались вперед, и, когда они приблизились настолько, что можно стало различить лица узников, из груди Лауры вырвался крик отчаяния. В первой повозке, на которой были только женщины, она увидела Мари…

Все женщины ехали стоя, привязанные к боковой решетке кожаным ремнем, перехватывавшим их руки на уровне локтей. Шесть женщин являли собой образец мужества. Только некая Катрин Венсан, казалось, не понимала, зачем она там оказалась. Напротив Мари стояла маленькая Сесиль Рено, обвиненная в попытке убийства Робеспьера. Она должна была умереть вместе со своим отцом, братом и теткой, старой монахиней, которые были осуждены вместе с ней исключительно из-за семейного родства. Там же были госпожа д'Эпремениль, горничная Мари Николь и любовница Анри Адмираля, покушавшегося на жизнь Колло д'Эрбуа. Но Лаура видела только Мари…

Ее прекрасные каштановые волосы коротко обрезали, и непокорные кудри обрамляли прелестное бледное лицо. Мари стояла очень прямо, глядя в синее летнее небо, и только на ней ужасная красная туника казалась театральным костюмом. Лишь порой по ее щеке стекала слеза. В толпе многие узнавали ее.

— Та самая Гранмезон! — услышала Лаура чьи-то слова. — Такая красивая женщина и прекрасная актриса!