Неторопливо идя к дому Русселя, Жан спрашивал себя, не будет ли проще самому отправиться в Швейцарию и вызвать на дуэль человека, которого он так ненавидел. Убьешь гадину — избавишься от яда…

Но до Швейцарии было неблизко, а де Бац не мог терять время на долгое и опасное путешествие. Он был нужен в Париже.

Симон рассказал де Бацу правду, но не всю. Бывший башмачник умолчал о том, что на следующий день после «великого события» он облачился в свой новый мундир — синий на ярко-красной подкладке, — водрузил на голову фригийский колпак, этот головной убор истинного патриота, и отправился к человеку, при упоминании имени которого дрожал весь Париж.

Симон пошел к великому Робеспьеру.

В то время Робеспьер жил в семье плотника Мориса Дюпле, искренне преданной ему. Одна из дочерей Дюпле, Элеонора, любила Робеспьера и считалась его невестой. А мать изо всех сил окружала заботой Неподкупного, буквально сторожила его — настолько она боялась, что «великий человек» покинет семейство. Этой женщине даже удалось уговорить Робеспьера отправить в Аррас его сестру Шарлотту; причем Максимилиан без обиняков заявил сестре, что ее присутствие в доме нежелательно.

Все это объясняет, почему Симону не сразу удалось добиться приема, несмотря на его вид санкюлота. Но он все еще находился под впечатлением от произошедшего и так громко кричал, что ему в конце концов разрешили подняться по узенькой лестнице в святая святых. Симон прошел через умывальную и оказался в небольшой комнате с окном, выходившим на столярную мастерскую. Обстановка была скудной: постель, закрытая старым пологом, сшитым из старого платья госпожи Дюпле, грубо сколоченный стол, несколько соломенных стульев и полка с книгами. Зато все сверкало совершенно особенной чистотой.

Робеспьер принял башмачника в полосатом камзоле, рыжие волосы его были напудрены — единственная роскошь, которую позволял себе Неподкупный, — и стянуты сзади бархатной лентой. У ног хозяина лежал его датский дог Браунт.

Визит длился недолго. Ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы выслушать рассказ Симона о том, что произошло накануне в Тампле. Суровый взгляд за круглыми стеклами очков в стальной оправе не смягчился — Робеспьер не поверил ни единому слову. Он едва не сказал комиссару-башмачнику, что ему все это привиделось, но тот говорил так громко и так напирал на свои чувства «истинного патриота», что Робеспьер ограничился советом хранить молчание о происшествии.

— Если вы будете повсюду рассказывать об этом, — холодно проронил Робеспьер, — вы подадите другим контрреволюционерам мысль предпринять новые попытки.

Разочарованный Симон ушел и действительно не стал ничего рассказывать ни в Коммуне, ни даже в ограде Тампля. Но ему было так трудно удержать язык за зубами, когда он оказывался в «Срезанном колосе» в компании собутыльников! Читателю уже известно, как он любил невзначай обмолвиться о том, что именно благодаря ему удалось предотвратить катастрофу…

И все-таки этот визит не остался без последствий, о которых Симон не подозревал. Когда он ушел, Робеспьер обдумал то, что рассказал ему комиссар-башмачник. Правду он говорил или все выдумал, преувеличил или нет, но что-то все же произошло. И это «что-то» требовало внимания и немедленного принятия мер, о которых Неподкупный задумывался уже давно.

Не медля ни минуты, Робеспьер отправился к Шометту, который покровительствовал Симону, и получил все необходимые сведения о нем. Шометт заявил, что Симон заслуживает абсолютного доверия. К тому же его жена — образцовая женщина, «отличная супруга и великолепная хозяйка, умеющая выхаживать больных и раненых».

Результатом рвения Симона и подозрительности Робеспьера стала сцена, которая разыгралась в Тампле вечером 3 июля…

Примерно около десяти часов вечера узниц буквально вы-; тащили из постелей комиссары Коммуны с трехцветными ко» кардами на шляпах. Один из них дрожащим голосом зачитал принесенный с собой документ. Оказалось, что они явились по, приказанию Комитета общественного спасения и Коммуны, чтобы разлучить маленького Людовика с семьей. Мальчик! должен получить республиканское воспитание, которое эти женщины не могут ему дать…

Мария-Антуанетта широко открытыми глазами смотрела на стоявших перед ней мужчин и ничего не понимала. Это же невозможно! Отобрать у нее сына, такого маленького, такого хрупкого?

В конце концов королева все-таки поняла, что это не дурной сон.

— Никогда! — воскликнула она и, подбежав к кровати, где спал мальчик, загородила его собой.

Людовик проснулся, разбуженный шумом и светом. В отличие от королевы он сразу понял, что его хотят разлучить с матерью, сестрой и теткой, которые составляли весь его мир. Мальчик заплакал, обнял мать, и Мария-Антуанетта изо всех сил прижала его к груди.

В течение часа комиссары кричали, угрожали, а Мария-Антуанетта и Мадам Елизавета умоляли, упрашивали, уговаривали. Наконец один из комиссаров решил привести солдат, чтобы забрать ребенка силой. Лишь тогда, содрогаясь от рыданий, Мария-Антуанетта позволила своей дочери и золовке одеть Людовика. Она сама отдала плачущего сына людям, которые были способны на все. Теперь королева это поняла. Она нашла в себе силы только на то, чтобы спросить:

— Куда вы его увозите?

— Никуда мы его не увозим, — проворчал один из комиссаров. — Он будет находиться на третьем этаже, в комнатах, где жил его отец. Не беспокойся, гражданка, с ним будут хорошо обращаться…

— Он должен стать таким же, как и все остальные граждане, — заявил другой. — Нужно заставить мальчишку забыть о своем титуле.

Все было кончено. Когда мужчины ушли, уводя с собой плачущего мальчугана, сломленная горем королева упала на опустевшую кроватку сына и зарыдала. Только на следующий день она узнала, кого новые власти избрали воспитателем для мальчика. Симон, башмачник, ненавидящий королевскую семью, будет отныне заниматься ее ребенком! Один из стражников, проникшись жалостью к матери, шепотом сказал королеве, что жена Симона — добрая женщина, она вполне может позаботиться о ребенке. Но горе матери этим не утолить…

Первые несколько дней маленький Людовик был настолько безутешен, что Симон даже не решался выпускать его в сад, а Комитет общественного спасения направил к нему делегацию, чтобы посмотреть, что происходит. Однако прибывшие «ревизоры» увидели чистенького и хорошо одетого мальчика — разумеется, по моде санкюлотов, — который играл в шашки с Симоном. Комиссары доложили Комитету, что в Тампле все в порядке. Никому не было дела до того, что королева превратилась в проливающую горькие слезы тень.

О том, что маленького короля разлучили с матерью, де Бац узнал от Кортея, который по-прежнему пользовался полным доверием и мог в любое время бывать в Тампле. Барон сорвался впервые в жизни. Он крушил вещи в своем кабинете, а на него в немом изумлении смотрели Дево, Мари и леди Аткинс. Это был взрыв ярости настоящего гасконца — бурный, разрушительный, но короткий.

— Я убью этого Симона! — выкрикнул наконец де Бац и рухнул в кресло.

— Тебе это не удастся, — заметил Кортей.

Друзья, как и все остальные члены их группы, стали обращаться друг к другу на «ты» даже без посторонних. Обращение на «вы», сорвавшееся случайно в ненужный момент, могло стать поводом для ареста или, во всяком случае, для недовольства окружающих.

— Ни Симон, ни Мари-Жанна не выходят из Тампля, — добавил Кортей. — Да они этого и не хотят. Эти люди вполне счастливы.

— Счастливы?! — рявкнул барон, готовый снова взорваться.

— Разумеется! Подумай только, сколько они заработают, практически ничего не делая. Симону назначили жалованье шесть тысяч ливров в год, а ей — четыре тысячи. В ассигнациях, конечно, но для них это золотое дно. И к тому же они живут теперь в комнатах, где недавно жил сам король!

— Но это все же не Версаль, не так ли? — сыронизировал Дево.