По приказу Майяра, который не имел на это никаких полномочий, Мари поместили в одиночку. Ее бросили в камеру-мешок в холодном и сыром подвале, где царила почти полная темнота. Там не оказалось ничего, кроме наполовину сгнившего соломенного тюфяка и рваного одеяла, а на обед ей дали лишь кусок черствого хлеба и кувшин воды. Мари не знала, что за более приличную еду надо заплатить надзирателю, сменившему добросердечного Бушара. Этот человек руководствовался лозунгом: «Нет денег — и ничего нет!» Впрочем, денег у нее все равно уже не было: все отобрал Майяр.

Однако вечером, к удивлению Мари, надзиратель принес ей тарелку с фасолью, немного вина и настоящее одеяло. Уходя, надзиратель сказал:

— Судя по всему, у тебя есть хорошие друзья, гражданка. Не удивлюсь, если они смогут вытащить тебя отсюда. Надеюсь, они знают, кому и сколько заплатить…

В ту минуту, когда Лаура еще только входила в Лувр, чтобы увидеться с Давидом, Мари уже перевели из подвала в камеру на первом этаже. Там, правда, было ненамного суше и ненамного уютнее, но все-таки в камеру попадал свет через окно, забранное мощной решеткой. Каждая узница могла рассчитывать на то, что в ее распоряжении будут матрас, одеяло, в зависимости от количества денег, стол, стул и разные необходимые предметы. Большая разница состояла также в том, что каждое утро тюремщик открывал камеры, и узницы могли выходить во двор или собираться в неприглядном зале, где никто никогда не убирал.

Не успела Мари как следует «устроиться» на новом месте, как ее окружила толпа женщин разного возраста. Большинство из них были актрисами из «Театра Нации» — бывшей «Комеди Франсез» и Мари сразу же узнали.

— Да это же Гранмезон! — воскликнула красивая белокурая женщина, знаменитая трагическая актриса Рокур. — Как вы здесь оказались? Париж так давно не видел вас!

— Я жила в деревне, — вздохнула Мари. — Именно там меня и арестовали.

— Но за что?

— Они хотят, чтобы я выдала… одного человека.

— Человека? Господи, какая же я глупая! — Франсуаза Рокур хлопнула себя по лбу. — Барона де Баца, конечно! Того, кто похитил вас у ваших обожателей. Знаменитый повеса! О нем ходят всевозможные легенды. Настоящий рыцарь среди толпы безумцев.

Со стороны Рокур это был серьезный комплимент: всё знали, что, несмотря на внушительное количество «полезных» любовников, ее куда больше привлекали хорошенькие женщины. Впрочем, это не мешало ей оставаться женщиной до кончиков ногтей и даже в тюрьме сохранять элегантность туалетов и пребывать все время в отличном настроении.

Франсуаза Рокур познакомила Мари с остальными узницами. Здесь и в самом деле собрался весь цвет «дома Мольера». Мари все приняли по-дружески, даже те, кто не принадлежал к миру театра, как, например, жены Бриссо и Петиона, бывшего мэра Парижа, который теперь коротал дни в тюрьме Люксембургского дворца.

— Не падайте духом, моя дорогая, — сказала Франсуаза. — Здесь вы, по крайней мере, не будете одиноки. Все эти дамы очаровательны. Представьте, когда нас привезли сюда утром 4 сентября, они встретили нас овацией, как в театре! А мы присели в самом изящном реверансе, на который были способны…

Мари заметила женщину, державшуюся в стороне от остальных. Она что-то записывала в тетради, которую держала на коленях, время от времени поднимая голову и глядя в потолок, словно пыталась что-то вспомнить. Ей было за сорок, в белокурых волосах уже поблескивали седые нити, но она оставалась настоящей красавицей.

— Но… ведь это мадам Дюбарри! — выдохнула Мари.

— Да. Ее арестовали совсем недавно, когда она возвращалась из Лондона. Госпожа Дюбарри ездила туда в надежде разыскать драгоценности, украденные из ее дома в Лувесьенне. Она готовит свою защиту на тот случай, если ей придется предстать перед революционным трибуналом.

Мари невесело улыбнулась:

— На случай? Разве это не предрешено заранее?

— Вы правы, но эта дама уверена, что никто не может желать ей зла. Во-первых, она не эмигрировала. Во-вторых, она полагает, что может откупиться. У нее еще осталось немалое состояние. Хотите, я вас представлю? Мы с ней в большой дружбе. Именно ей и королю Людовику XV я обязана моим первым ангажементом… Кроме всего прочего, госпожа Дюбарри просто очаровательная женщина. Она кормит тех из нас, у кого нет денег.

— Я буду рада познакомиться с ней, но только из любопытства. У меня есть средства к существованию.

— В любом случае вы всегда можете рассчитывать на помощь. У нас здесь тоже своего рода коммуна. Это единственный способ противостоять страху перед завтрашним днем, которого мы все ожидаем с ужасом… — Прекрасный голос знаменитой актрисы внезапно дрогнул и сорвался.

— К Давиду?! Вы ходили к Давиду?

В голосе де Баца послышались гневные нотки, не предвещавшие ничего хорошего. Одно только имя художника вызвало в нем бурю негодования, и Лаура посмотрела на него с испугом. Жан впервые так говорил с ней. Но она призвала на помощь все свое мужество:

— А почему бы и нет, скажите на милость? Люди искусства должны помогать друг другу, и этот человек может добиться освобождения Мари, Тальма сказал мне…

— То, что может сказать Тальма, не имеет никакого значения! У этого несчастного и без того хватает хлопот с его друзьями-жирондистами, которым угрожает смерть. И к тому же в обществе ходят слухи, что он донес на своих бывших товарищей из «Комеди Франсез».

— Я уверена, что он не совершал ничего подобного!

— Я тоже в этом не сомневаюсь, но ему будет очень трудно снять с себя это обвинение. Пытаясь оправдаться, Тальма может и сам попасть за решетку. Наверняка он просто не знал, как от вас отделаться, и потому отправил вас к своему доброму другу Давиду.

— Вы глубоко ошибаетесь! Я сама попросила Тальма поговорить с Давидом о Мари. Но Жюли сказала мне, что будет лучше, если я сама обращусь к художнику с этой просьбой.

В Древнем Риме с Капитолийского холма сбрасывали осужденных на смерть государственных преступников.

— И что же вам ответил мэтр? — с ядовитой улыбкой поинтересовался де Бац.

— Он обещал предпринять кое-какие шаги, если я соглашусь позировать ему для портрета. Он даже сделал несколько набросков.

— Ваш портрет? О, как это трогательно! Надеюсь, Давид намерен писать его здесь, в привычной для вас обстановке?

— Нет. Почти все его картины очень большого размера, и он всегда работает в мастерской. Я видела незаконченный портрет госпожи Шальгрен. Великолепно, хотя полотно несколько великовато, на мой вкус. Я решила, что буду приходить к нему, пока Мари не выйдет на свободу.

— А тогда… вы совершенное дитя! — вскипел барон. — Неужели вы думаете, что Давид отпустит вас так просто? Он будет заставлять вас приходить снова и снова, давая вам пустые обещания. Вы говорите, что он написал портрет госпожи Шальгрен? Не представляю, как этот негодяй смог заставить ее позировать! Мне доподлинно известно, что этой женщине Давид внушает ужас. Нет никаких сомнений, что он и ей что-то пообещал. Но эта женщина ничего не получит, пока не станет его любовницей! Боюсь, что вас, мисс Адамс, ожидает та же участь.

Лаура побледнела. Она не могла забыть ужасную сцену, свидетельницей которой стала в Лувре, — Эмилия Шальгрен, полураздетая, убегает из мастерской, а ей вслед несутся проклятия и угрозы человека, похожего скорее на сатира, чем на гения живописи.

— Он не посмеет! Давид считает меня иностранкой, находящейся под более или менее надежной защитой правительства. И потом, если Мари не будет на свободе к моменту моего следующего визита, я скажу ему, что больше не приду. Поймите, я не могу сидеть сложа руки, пока эта прекрасная женщина томится в тюрьме!

— Во время вашего следующего визита Давид предложит вам сделку. Либо вы с ним переспите, либо он не пошевелит и пальцем, чтобы изменить участь Мари.