Известие о смерти Мадам Елизаветы вызвало у Лауры настоящий приступ ярости — тем более сильный, что он был порожден ужасом.
— Вы осмелились убить ее, эту несчастную молодую женщину, которая никогда в жизни никого не обидела?! Она была воплощением милосердия! Именно ее называли ангелом королевства! Из какой же грязи вы слеплены? За кого вы приметесь теперь? За несчастных детей, узников Тампля? Вы на это способны, в этом я не сомневаюсь! Вы просто чудовища, худшие порождения ада…
Художник стал белее мела, но не осмелился возразить. Лаура больше не контролировала себя. Она выла, швыряя все, что попадалось ей под руку. Молодая женщина уже готова была броситься на Давида и расцарапать ему лицо, когда на ее крик прибежали Жуан и Бина. Они вдвоем кое-как усмирили хозяйку, которая упала на диван, содрогаясь от отчаянных рыданий. В сузившихся от гнева глазах Жуана Давид прочел отчетливое желание его убить…
— Клянусь вам, я ничего не сделал! — поспешил оправдаться художник. — Я даже пальцем к ней не притронулся!
— Что же такое вы ей сказали? Почему вдруг эти оскорбления, эти крики?
Несмотря на привычную уверенность в себе, Луи Давид отвернулся.
— Вы же знаете, что я каждый день сообщал мисс Адамс о последних казнях, потому что она сама хотела об этом знать. Вчера казнили сестру Капета.
— В этом доме с уважением относятся к умершим! — прогремел голос Жуана. — Здесь говорят «король» или «Людовик XVI»! Ваши слова позорят только вас. Если ваши соратники осмелились убить эту невинную женщину, не следует удивляться тому, что здесь произошло.
— А вот меня это удивляет. — Давид уже взял себя в руки и обрел привычное высокомерие. — Мне бы хотелось знать, почему судьба французских принцесс так волнует американку. Разве это не кажется вам несколько странным?
Жуан сообразил, что допустил серьезную ошибку, за которую заплатить придется Лауре. Но пускаться в объяснения означало бы только ухудшить положение. Он пожал плечами и подошел к канапе, где Бина пыталась привести в чувство потерявшую сознание хозяйку. Жуан поднял Лауру на руки, чтобы отнести в спальню.
— Если мисс Адамс захочет, то она сама все вам объяснит, когда будет лучше себя чувствовать, — объявил он. — А сейчас вам лучше уйти.
— Я уйду, но я еще вернусь!
Давид и в самом деле приходил три дня подряд, но Лаура его не приняла — шок оказался настолько сильным, что она слегла. Художник убедился в атом, когда увидел, что в дом мисс Адамс входит врач. Следующие два дня мэтр присылал одного из своих учеников, который приносил цветы и справлялся о здоровье больной. Наконец Давид получил ответ, которого так долго ждал. Мисс Адамс согласилась его принять на следующий день. На самом деле Лауре стало лучше еще двое суток назад, но ей требовалось время на размышления.
Она приняла Давида в саду, лежа в шезлонге, который Жуан поставил возле большого куста роз, усыпанного множеством цветов: май выдался удивительно теплым. Художник тоже принес огромный букет роз; ему хватило деликатности выбрать не ярко-красные, а нежно-розовые цветы. Лаура с наслаждением вдохнула их аромат и только потом заговорила:
— Я должна попросить у вас прощения за мое поведение. Ужасная новость, которую вы мне сообщили, застала меня врасплох и поразила больше, чем я сама ожидала…
— Признаюсь, что ваша реакция меня удивила. Неужели вы были знакомы с этой несчастной?
Вопрос был задан вежливым, любезным тоном, но это не снимало его остроты. Так мог бы спросить и судья. Лаура почувствовала это и прямо взглянула на Давида огромными черными глазами.
— Я познакомилась с Мадам Елизаветой в Тюильри — меня приняли там, когда узнали, что в Париж приехала племянница адмирала Джона Поль-Джонса, который только что умер. Ни о каком дворе, разумеется, в то время уже не могло быть и речи, все было очень скромно и просто. Так я увидела королеву, ее детей и ее золовку. Не буду скрывать, что была очарована…
— Всей семьей или только Мадам Елизаветой?
— Вы, очевидно, будете удивлены, но меня совершенно покорила принцесса Мария-Терезия. Видите ли, она напомнила мне мою… мою умершую младшую сестру. А потом, когда их поместили в Тампль, я никак не могла смириться с тем, что принцесса находится в этой ужасной старой башне, которую мне показали. И все-таки я не слишком волновалась за нее, зная, что с ней ее тетя и что Мария-Терезия не совсем одна. Именно о ней я подумала в первую очередь, когда вы мне сообщили о смерти этой несчастной принцессы, потому что…
Лаура замолчала. Перед ее внутренним взором предстала ужасная картина, и она не находила слов, чтобы описать ее.
— Потому что — что? Договаривайте же!
— Вы рассказывали о Мадам Елизавете, а я видела, как к этой вашей ужасной машине смерти тащат Марию-Терезию. Я не могла этого вынести…
— «Ваша» машина смерти?! — возмущенно воскликнул Давид. — Это не я ее изобрел, и не я отправляю на эшафот людей. В конце концов, я же не Фукье-Тенвиль!
— Но разве вы не являетесь членом Комитета общественного спасения? И разве не этот Комитет выдает ордера на аресты? Так сколько же еще жертв вам нужно? Сколько еще времени осталось жить Марии-Терезии?
— Ей нечего бояться, — бросил Давид, помолчав немного. — Она и ее брат — заложники Республики. Мы не настолько потеряли рассудок, чтобы их лишиться…
Это было хорошим известием, и Лаура вздохнула свободнее. Она даже сумела улыбнуться этому человеку, который ей не нравился, но был единственным связующим звеном между нею и несчастными заключенными.
— Я хотела бы в это верить. Кстати, я никогда не спрашивала вас, кто теперь заботится о маленьком принце вместо четы Симонов?
— Никто или, вернее, очень много людей. Каждый день два комиссара осматривают его комнату, приносят ему еду и следят за тем, чтобы ребенок ни в чем не нуждался. Их меняют ежедневно.
— Но рядом с мальчиком такого возраста должна быть женщина! Она заботилась бы о нем, если он заболеет, мыла бы его, следила за одеждой… Эти люди хотя бы играют с ним, когда он выходит на улицу?
Но Давид уже пожалел о своей разговорчивости.
— Не говорите глупостей! Ему уже девять лет, в этом возрасте мальчик может сам позаботиться о себе. И потом, он никуда не выходит. С ним обращаются как с обычным заключенным.
— О, но это же ужасно! Почему их не поместили вместе с сестрой! Неужели вы боитесь этих детей?
— Европа не сводит глаз с этих «детей», как вы их называете, и мы должны следить за ними, чтобы исключить возможность побега, — отрезал Давид. — А теперь отдыхайте. Я навещу вас завтра.
После ухода художника Лаура надолго погрузилась в размышления. Если бы она не видела Людовика собственными глазами, если бы он не ночевал в ее доме, она бы никогда не подумала, что маленького короля больше нет в Тампле. О побеге не просочилось никаких слухов, его стражники вели себя так, словно ничего не произошло. Но ведь должен же был хоть кто-то из них заметить, что узника подменили! Конечно, страх перед трибуналом в любом случае заставил бы всех молчать, и Лаура спрашивала себя, знает ли на самом деле Давид о том, что случилось?
Ребенок больше не пользовался никакими привилегиями. Художник сам только что сказал ей, что с ним обращаются как с обычным заключенным. Означает ли это, что его тюремщикам все известно?.. Как бы то ни было, жизнь мальчика, заменившего маленького Людовика, была ужасной. Когда Бац вернется, его тоже надо будет освободить! Но вот вернется ли Бац? Он рядом со своим королем, и его долг велит ему охранять его. По сравнению с этими обязанностями велика ли цена слезам тех, кого барон оставил в Париже? И много ли значила для него судьба пятнадцатилетней девочки, заточенной в средневековой башне?
— Господи, — взмолилась Лаура, — ты не можешь допустить такого кошмара. Помоги мне, наставь меня на путь истинный! Я должна сделать хоть что-нибудь!
Никогда еще Лаура не ощущала так остро свое бессилие и одиночество. Единственное, что утешало ее, так это то, что Мари и Питу пока еще живы. Но надолго ли это?..
