Устроив Красного Кедра и его дочь в хакале и удостоверившись, что новый образ жизни им нравится, отец Серафим прежде всего позаботился исполнить обещание, данное им матери Валентина.
Достойная женщина, несмотря на все свое мужество, чувствовала, что силы ее с каждым днем убывают. Она ничего не высказывала и не жаловалась, но сознание, что сын ее близко, а она не может его увидеть и обнять после столь долгой разлуки, погружало ее в безысходную грусть. Она чувствовала, что силы постепенно оставляют ее, и в конце концов пришла к той ужасной мысли, что никогда больше не увидит своего сына, что он уже умер и что миссионер, опасаясь нанести ей жестокий удар, только ободряет ее и подает ей надежды, которые никогда не осуществятся.
Материнская любовь не рассуждает.
Все, что она увидела и услышала со времени своего прибытия в Америку, только увеличивало ее опасения, показав, как часто в этой стране жизнь человека висит на волоске. Поэтому, когда миссионер объявил ей, что не позже чем через неделю она обнимет своего сына, ее волнение и радость были так велики, что она едва не лишилась чувств и боялась умереть от счастья.
Сначала она даже и не хотела этому верить.
Между тем, хотя отец Серафим и знал, что Валентин находится в прерии, но не знал точно, в каком именно месте. Тотчас же по возвращении в пещеру, в которой они пока жили, он отправил четырех из своих индейцев в разные стороны, чтобы они разузнали и сообщили ему точные сведения об охотнике.
Мать Валентина присутствовала при том, как миссионер отправлял своих гонцов. Она слышала, какие он давал им наставления, видела, как они отправились, и начала теперь считать минуты, остающиеся до их возвращения, причем с точностью предугадывала все, что могло бы их задержать.
Так прошло два дня, но ни один из гонцов пока не возвращался.
Бедная мать целые дни просиживала в ожидании на скале, вперив взоры в даль равнины.
К вечеру третьего дня она заметила вдалеке маленькую черную точку, которая быстро приближалась к тому месту, где она сидела.
Мало-помалу точка эта обрисовывалась все явственнее, и вскоре можно было различить, что это всадник, скачущий во весь опор в сторону ущелья.
Сердце несчастной матери забилось с такой силой, что готово было выскочить из груди.
Очевидно, этот всадник был одним из гонцов миссионера, но какие вести он привез?
Наконец индеец достиг ущелья, соскочил с лошади и начал взбираться на гору.
Старая женщина забыла, казалось, свои годы, с такой быстротой кинулась она к нему навстречу и в несколько мгновений пробежала разделявшее их расстояние.
Но тут возникло новое препятствие. Краснокожий не говорил и не понимал ни слова по-французски, а она не понимала ни одного слова индейца.
Но у всех матерей есть особый род языка, который понимают во всех странах.
Команчский воин остановился перед нею, скрестил на груди руки и, приветливо улыбнувшись ей, произнес одно только слово:
— Кутонепи.
Мать Валентина знала, что так обыкновенно называли индейцы ее сына.
Она вдруг почувствовала, что уверенность вернулась к ней, увидев улыбку и услышав, каким тоном гонец произнес имя ее сына.
Она взяла воина за руку и потащила его в пещеру к отцу Серафиму, погруженному в эту минуту в чтение Библии.
— А! — произнес он, увидев их. — Ну, какие новости?
— Этот человек не может ничего сообщить мне, — отвечала она, — так как я не понимаю его языка. Но что-то говорит мне, что он привез хорошие вести.
— Если позволите, я расспрошу его.
— Пожалуйста, я прошу вас! Я сгораю от нетерпения узнать, что он скажет.
Миссионер обернулся к индейцу, стоявшему неподвижно в нескольких шагах от них и равнодушно прислушивавшемуся к их разговору.
— Лоб моего брата Паука покрыт потом, — сказал миссионер, — пусть он сядет рядом со мной и отдохнет. Он совершил большое путешествие.
Индеец слегка улыбнулся и почтительно поклонился отцу Серафиму.
— Паук считается вождем в своем племени, — сказал он мелодичным, гортанным голосом. — Он умеет прыгать, как ягуар, и ползать, как змея. Его ничто не утомляет.
— Я знаю, что мой брат — великий воин, — сказал священник, — подвиги его многочисленны, и апачи бегут при виде его. Встретил ли мой брат молодых воинов своего племени?
— Паук встретил их. Они охотятся на бизонов около Рио-Хилы.
— Их великий вождь Единорог с ними?
— Единорог со своими воинами.
— Хорошо. У моего брата глаза дикой кошки, от него ничто не укроется. Встретил ли он великого бледнолицего охотника?
— Паук курил трубку мира с Кутонепи и несколькими друзьями бледнолицего охотника у их костра.
— Мой брат говорил с Кутонепи? — спросил миссионер.
— Да. Кутонепи радуется возвращению отца молитв, которого он не надеялся больше увидеть. Когда петух пропоет во второй раз, Кутонепи со своими товарищами будет у моего отца.
— Мой брат мудрый и искусный воин. Я благодарю его за то, что он так хорошо выполнил взятое им на себя поручение, которого с такой ловкостью не исполнил бы ни один воин.
Услышав эту заслуженную похвалу, индеец радостно и горделиво улыбнулся и, почтительно поцеловав руку миссионера, удалился.
Тоща отец Серафим обратился к матери Валентина, которая со страхом ожидала результата этого разговора, стараясь прочесть во взгляде священника, на что она может надеяться. Он пожал ее руку и ласково сказал:
— Ваш сын едет сюда, скоро вы его увидите. Он будет здесь этой ночью — я думаю, часа через два.
— О! — воскликнула она. — Благодарю Тебя, о, Боже!
С этими словами она опустилась на колени и долго и горячо молилась, проливая слезы благодарности.
Миссионер с беспокойством следил за ней, готовый оказать ей помощь, если бы волнение слишком сильно на нее повлияло.
Но через несколько мгновений она встала, улыбаясь сквозь слезы, и снова села рядом со священником.
— Мужайтесь, — сказал он ей, — вы оказались так тверды в горести — неужели радость сразит вас?
— О, — произнесла она горячо, — ведь это мой сын, единственное существо, которое я когда-либо любила, ведь я сама его вскормила и вот теперь я снова его увижу! Увы! Вот уже десять лет, как мы в разлуке, десять лет, как на его лбу стерлись следы моих поцелуев! Вы не можете понять, отец мой, что я чувствую. Словами этого нельзя выразить! Ведь ребенок — это все для матери.
