Потом хохлы стали меня пугать.

— А тебе не страшно? — спрашивали они, оскалясь. — Завезем куда-нибудь и грохнем.

Я, честно говоря, струхнул. Хипповать мне нравилось все меньше и меньше.

— Останови машину, — попросил один хохол другого хохла.

Когда машина встала, мне сказали:

— Пошел вон.

Я с радостью подчинился этому приказу. Вылез на шоссе, посмотрел на утреннее солнце и вдруг почувствовал жуткую усталость. Понял, что прохипповал всю ночь и все утро, ни разу не сомкнув глаз. Вернуться домой — другого желания не было. Перешел на другую сторону шоссе и поднял руку. Остановилась вторая проезжавшая машина.

— Мне в Москву.

— Мы в Солнечногорск. До электрички можем подбросить.

— Давайте.

Меня пустили в салон. На водительском сиденье — женщина, на соседнем — мужчина. Муж учил жену управлять автомобилем. Машина двигалась медленно и рывками. Я моментально заснул. Когда меня растолкали, солнце было уже высоко. Автомобиль стоял напротив платформы. Я вылез наружу, забыв поблагодарить добрую семейную пару. Вернулся в Москву на электричке, зажатый людьми, едущими в столицу.

Несмотря на неудачный опыт, я предпринял еще одну попытку совершить путешествие. На этот раз я отправился на речку Истру. Взял с собой покрывало и гитару. Воображение рисовало радужные картины. Я оказываюсь на берегу Истры, сразу же нахожу добрых, веселых друзей. Сажаю их на мое покрывало, и всю ночь они радостно слушают, как я пою им песни. Или же такой вариант. Я прибываю на Истру и тут же каким-то фантастическим способом добываю себе ночлег и еду. Ну и еще пара занятных и безопасных приключений. На деле все вышло иначе. Закутавшись в тонкое покрывало, я отбивался от комаров всю ночь напролет. От Истры веяло жутким холодом. Гитара отсырела. От постоянного курения меня уже тошнило. Утром я встал совершенно разбитым. Еле домой доехал.

Зачем, спрашивается, я решался на эти дурацкие поездки? Возможно, мне казалось, что мир — это мой дом. Что он благожелательно ко мне настроен. Нет, я не убедился в обратном. Я просто понял, что мир ко мне безразличен. Безразличен, и все.

Темнело. Второй час я, Ковров и Баранов ловили машину, чтобы отправиться на дискотеку в город Клин. Водители делали вид, что они нас не замечают. Будь я владельцем автомобиля, я бы тоже не остановился. Стоят на обочине три мужика. У Баранова вообще вид зверский. Сапоги-казаки и надвинутый на глаза капюшон. Таких посадишь в машину, а они ударят тебя по голове молотком и выкинут где-нибудь в темном лесу. Стало совсем темно. Свет фар не позволял разглядеть автомобили, которые проезжали мимо нас.

— Еще немного поблядуем и домой пойдем, — сказал Баранов.

Возвращались в родимый дом отдыха молча. Даже известный балагур Ковров погрустнел. А он всегда поражал меня своей кипучей энергией. Появлялся неожиданно, нес околесицу, но его присутствие сразу поднимало настроение. Я заметил, что не только на меня он так действует. Люди любят Коврова именно за это качество. Высказывания его можно записывать в книгу. Когда я вместе с Ковровым служил в армии, он тоже помогал людям жить. Я имею в виду — не какими-то конкретными делами, а просто тем, что он есть. Существуют такие типы, которые появляются, ты с ними беседуешь и все равно чувствуешь себя одиноким. С Ковровым этот номер не пройдет. Его всегда рады видеть в любой компании. Он оживляет ее. “Оживляет” — очень точное слово.

Ковров считает меня своим лучшим другом. Я его, в общем, тоже. Однажды, кстати, Ковров почти отбил у меня девушку, но девушке стало плохо.

Мы закончили школу. В первый раз собрались после выпускного вечера, и я понял, что влюбился в Тоню. Тоня — еврейская девушка с густыми каштановыми волосами и слегка выдающимися скулами. Цвет лица у нее был как у младенца. Глаза огромные. Говорила она всегда с какой-то даже неприличной прямотой. Она была из семьи врачей. Может быть, прямолинейность ей досталась по наследству.

Я был удивлен, когда понял, что она мне тоже симпатизирует. Вместе с папой, мамой, сестрой и еще какой-то женщиной Тоня жила в старом доме в самом центре Москвы. Я довольно часто приходил к ней. Меня оставляли обедать. Однажды я опростоволосился. Пришел и радостным тоном сказал:

— Поздравляю вас. Христос воскресе.

Члены Тониной семьи посмотрели на меня как-то странно. А Тоня отвела в сторону и прошептала:

— Мы Пасху не празднуем.

Оказалось, что они евреи. До того момента я об этом и не догадывался. То постное печенье, которое я часто у них кушал, оказалось мацой.

Всякий раз, когда я собирался домой, Тоня выходила на лестничную клетку проводить меня. И каждый раз я целовал ее взасос. Одно свидание, один поцелуй. Почему-то я так для себя решил. Один поцелуй, и не больше. Хотя Тоня, полагаю, была бы не против увеличить количество поцелуев.

Наверное, из-за моей нерешительности, а может быть, просто от врожденной любвеобильности Тоня стала встречаться со своим атлетическим однокурсником. Не помню, как я об этом узнал. Я со своим одним поцелуем за свидание не мог конкурировать с накачанными однокурсниками.

Как-то сами собой наши свидания прекратились. Наступила зима. Я лег в больницу косить от армии. Мои одноклассники, в том числе Ковров и Баранов, собрались на вечеринке. Встреча происходила недалеко от школы, в маленьком двухэтажном особнячке, откуда недавно выехала какая-то организация.

Из напитков у моих одноклассников был только коньяк. Строгий и благородный напиток. Сначала все веселились в бывшей бухгалтерии. Танцевали на столе и оглушительно орали. Потом, разбившись на пары, разошлись по комнатам. Ковров сразу положил глаз на мою Тоню. Тоня к тому времени была навеселе. Ковров показал ей свою заначку — бутылку коньяка. Тоня, покачиваясь, послушно пошла за ним. В каком-то бывшем кабинете Ковров прижал Тоню к стене и попытался снять с нее одежду. Тоня не сопротивлялась, и только чуть позже Ковров понял почему. Она пила из горлышка коньяк. Довольно быстро она выпила всю бутылку. Забегая вперед, скажу, что алкоголь в таких количествах она принимала первый раз в жизни. Коврову, конечно, не понравилось, что коньяк закончился, но он подумал, что в сильном Тонином опьянении есть большой плюс. Он повалил Тоню на банкетку и стал расстегивать на ней пуговицы. Но через несколько секунд обнаружил, что Тоня — это не Тоня вовсе, а какой-то манекен. Она отключилась. Дышала неслышно, была абсолютной куклой. Ковров убрал руки, и Тоня сползла с банкетки на кафельный пол. Сползла и замерла там в позе брошенной куклы. Ковров перепугался. Стал звать на помощь. Полуодетые пары шли на его крики долго и неохотно. Когда все собрались вокруг Тони, оказалось, что она почти уже не дышит. Последовала паника. Тоню подняли на руки и понесли на улицу. У выхода Котова заорала, чтобы не выносили вперед ногами. Вышли на мороз, держа бездыханную Тоню на плечах. Позже среди моих одноклассников этот момент будет называться “Торжественный Вынос Тони”. Поймали такси. Почему-то повезли Тоню домой к моей однокласснице Котовой. Может, спьяну, а может, и правильно сделали, что повезли.

Мать Котовой сразу вызвала реанимацию, а заодно и позвонила Тониному отцу — профессору медицины. Представьте, вы отец, и вам говорят, что ваша дочь умирает, просто представьте, что с вами будет. Не таков был Тонин отец. Когда он приехал (кстати, прибыл он быстрее реанимации), всех поразила его невозмутимость. Он справился о том, что произошло, и начал спокойным голосом отдавать команды. Он приказал Тоню раздеть и положить в комнате с открытыми настежь окнами. Что и было сделано. Прибыли реаниматологи. Они поставили голой Тоне капельницу. Один из реаниматологов почему-то засмущался и проговорил:

— Может, вы ее прикроете?