Стало быть, охотнику стоило сделать только несколько шагов, чтобы вернуться домой по выходе от генерала; но, подозревая, что дон Себастьян прикажет следовать за его каретой, он приказал кучеру отправиться в Аламеду, а оттуда в Букарели.

Было уже довольно поздно, так что аллеи Аламеды были совершенно пусты.

Этого, без сомнения, желал Валентин, потому что посреди аллеи он сделал знак кучеру остановиться и вышел из кареты со своими товарищами, приказав кучеру внимательно смотреть за лошаками (в Мехико в экипажи не запрягают лошадей) и не позволять подходить к карете, из боязни одного из тех неожиданных нападений, которые так часты в этом месте и, в особенности, в этот час; три товарища вошли в тенистые аллеи, где скоро исчезли, стараясь, однако, и не слишком удаляться, чтобы в случае тревоги успеть прийти на помощь кучеру.

Валентин, как и все люди, привыкшие к жизни в пустыне, то есть к обширным просторам не доверял каменным стенам, толщина которых, по его мнению, была неплохим убежищем для шпионов; поэтому, когда ему приходилось толковать о важном деле или сообщать своим друзьям что-нибудь серьезное, он предпочитал (несмотря на старание, с каким был выбран его соотечественником дом для него, несмотря на то, что слугами у него были преданные друзья) — отправляться или в Аламеду, или в Букарели, или в окрестности Мехико, где, поставив часовым Курумиллу, то есть человека, которому он доверял вполне и которого чутье, да простят нам это выражение, было непогрешимо, он надеялся безопасно доверить свои задушевные тайны друзьям, которых он созывал на эти странные совещания на открытом воздухе.

Под густыми деревьями охотник остановился.

— Нам будет удобно здесь, — сказал он, садясь на каменную скамью и приглашая друзей последовать его примеру, — мы можем разговаривать без опасения.

— У деревьев есть глаза и у листьев уши, — нравоучительно отвечал Весельчак, — я ничего на свете так не опасаюсь, как этих прозрачных перегородок с зеленью, сквозь которые все видно и все слышно.

— Да, — отвечал, улыбаясь, Валентин, — если не умеешь принимать предосторожностей.

В ту же минуту он издал звук, подражая свисту змеи. Ему отвечал точно такой же свист, как отголосок из чащи.

— Это сигнал вождя, — сказал канадец.

— Он ждет нас более часа. Как вы думаете, в безопасности мы?

— Конечно, если Курумилла стережет нас, нам нечего опасаться неожиданного нападения.

— Будем же говорить, — сказал дон Марсьяль.

— Позвольте, — возразил Валентин, — нам надо прежде выслушать донесение друга, донесение драгоценное, которое, без сомнения, решит, какие меры должны мы принять.

— О ком вы говорите?

— Сейчас узнаете, — отвечал Валентин и три раза слегка хлопнул в ладоши.

Тотчас в соседних кустах послышался легкий шум, неприметный шелест листьев, и в четырех шагах от охотников внезапно явился человек.

Это был Карнеро, капатац дона Себастьяна. На нем была шляпа с широкими полями, надвинутая на глаза, и он был закутан в широкий плащ.

— Добрый вечер, сеньоры, — сказал он, вежливо поклонившись, — я жду уже более часа, и почти отчаялся видеть вас сегодня.

— Генерал Герреро задержал нас долее, чем мы думали.

— Вы были у него?

— Ведь я вам говорил?

— Да, но я не смел верить, что у вас достанет смелости так безрассудно отважиться явиться в логово льва.

— Ба! — возразил Валентин с презрительной улыбкой. — Лев, как вы его называете, клянусь вам, был необыкновенно тих — он совсем спрятал когти и принял нас чрезвычайно вежливо.

— Берегитесь же, — заметил капатац, значительно покачав головой, — если он принял вас таким образом, как вы говорите, а я не имею никакой причины, чтобы сомневаться в ваших словах, значит, он готовит что-нибудь страшное.

— Я сам этого мнения; вопрос в том — дадим ли мы ему время действовать?

— Он очень хитер, любезный Валентин, — продолжал капатац. — Несмотря на клятву, которую я вам дал, когда, по вашей просьбе, согласился остаться у него на службе, бывают дни, что, несмотря на то, как хорошо мне известен его характер, он пугает меня самого, и я почти готов отказаться от тяжелой обязанности, которую из преданности к вам взял на себя.

— Не теряйте мужества, друг мой, наберитесь терпения, еще на несколько дней, и, поверьте мне, мы будем отмщены!

— Дай Бог! — сказал капатац со вздохом. — Но, признаюсь вам, я не смею этому верить, хотя вы убеждаете меня в том.

— Не узнали ли вы каких-нибудь важных известий после нашего последнего свидания?

— Одно, которое, я полагаю, очень важно для вас.

— Говорите, друг мой.

— То, что я должен вам сообщить, коротко, а между тем очень серьезно. Дон Себастьян, после секретного разговора со своим поверенным, приказал мне отнести письмо в монастырь бернардинок.

— В монастырь бернардинок! — вскричал дон Марсьяль.

— Молчите! — сказал Валентин. — А знаете вы содержание этого письма, Карнеро?

— Донна Анита дала мне его прочесть. Дон Себастьян уведомляет настоятельницу, что он решил жениться на донне Аните, помешана она или нет, и что послезавтра, на восходе солнца, он пришлет в монастырь священника для совершения этого брака.

— Великий Боже! Что делать? — вскричал Тигреро в отчаянии. — Как помешать исполнению этого гнусного плана?

— Молчите! — опять остановил его Валентин. — Это все, Карнеро?

— Нет; дон Себастьян прибавляет еще, чтобы настоятельница приготовила молодую девушку к этому союзу, что сам он заедет завтра в монастырь объяснить донне Аните свою решительную волю; вот буквальные выражения его письма.

— Очень хорошо, друг мой. Благодарю вас за эти драгоценные сведения! Всего важнее, чтобы дон Себастьян не мог отправиться в монастырь бернардинок до трех часов дня. Вы понимаете, друг мой, как это важно? Устройте же это!

— Будьте спокойны, любезный Валентин; дон Себастьян не поедет в монастырь прежде назначенного вами часа, какие бы средства ни пришлось мне употребить на это.

— Полагаюсь на ваше обещание, друг мой! Теперь прощайте!

Валентин протянул капатацу руку, которую тот крепко пожал.

— Когда я вас увижу? — спросил капатац.

— Скоро! Я дам вам знать, — отвечал охотник.

Капатац поклонился, углубился в кусты и исчез; шум его шагов быстро отдалялся и наконец совершенно стих через несколько минут.

— Друзья мои, — сказал тогда Валентин: — настала минуту великой борьбы, к которой так долго готовились мы; не будем увлекаться ненавистью, будем действовать не так, как люди, которые мстят, а как люди правосудные; кровь призывает кровь по законам пустыни; но вспомните, что, как ни виновен этот человек, которого мы осудили, его смерть была бы неизгладимым пятном, клеймом бесславия на нашей чести.

— Но это чудовище не может назваться человеком! — вскричал Тигреро с гневом, тем более сильным, что он сдерживал его.

— Он может раскаяться.

— Разве мы миссионеры, чтобы проповедовать о забвении оскорбления? — с насмешкой сказал дон Марсьяль.

— Нет, друг мой, мы просто люди в великом и высоком значении этого слова, люди, которые часто грешили сами, но сделались лучше вследствие той борьбы, которую выдержали в жизни, вследствие горести, которая часто склоняла их головы под своим железным игом, и теперь хотят наказать, презирая мщение, которое представляют людям малодушным! Кто из вас, друзья мои, осмелится сказать, что он страдал более меня? Только в том я признаю право полагать на меня свою волю, и что он велит мне сделать — я сделаю.

— Простите меня, друг мой, — отвечал Тигреро, — вы всегда добры, вы всегда велики. Господь, наложив на вас тяжкую обязанность, одарил вас в то же время душой энергичной, и таким сердцем, которое не слабеет, а, напротив, укрепляется от несчастья; мы же люди обыкновенные; в нас беспрерывно пробуждается, несмотря на все наши усилия, свирепый инстинкт, мы не знаем другого закона, кроме закона возмездия. Забудьте безумные слова, произнесенные мною, и будьте убеждены, что я всегда с радостью буду повиноваться вам, что бы вы ни приказали мне, в убеждении, что вы можете желать только справедливого.