“Мессия — это смерть”.
О Мессии говорили на протяжении всего романа, и вот он, кажется, готов явиться.
Слова сказаны по-польски. Можно понять так, что Герц Яновер с предельной жесткостью обличает библейское обетование как ложное, как бессмысленное утешение, иллюзорность которого очевидна, и находит в себе силы сказать ужасную правду — столь ужасную, что ее немыслимо выговорить на родном языке.
Рут Вайс, исследовательница еврейской литературы из США, предлагает совершенно иную версию: она видит здесь свидетельство того, “что все еврейство Польши, которое отринуло древнюю традицию ради модернизации, так или иначе приходит к исчезновению”4. Психологически обосновано, что Герц Яновер произносит это свидетельство по-польски — на языке модернизации. В таком случае пророчество о смерти, которую многие читатели склонны понимать только как социально-историческую катастрофу еврейства, приобретает и иное измерение, не связанное с бомбами и лагерями уничтожения.
Незадолго до встречи с Герцем Яновером Аса-Гешл сжег рукопись диссертации, над которой работал лет двадцать. “Лаборатория счастья”. Синтез Спинозы с Мальтусом. Написано, что характерно, на немецком — язык культуры, язык философии. Гори она теперь синим пламенем, эта лаборатория. В погоне за призраками Аса-Гешл оказался в духовном тупике, жизнь его обессмыслилась, он ждет смерти и помимо немецкого нашествия, это уж так совпало; в известном смысле бомбы — объективация его внутренней работы.
Чуть ранее предания огню ничего лучшего не заслуживающей рукописи в тексте всплывает вдруг слово “лаборатория” — совсем не частое в словаре Зингера. Аса-Гешл и Барбара сидят в канаве во время очередной бомбежки:
“— Скажи, что ты теперь думаешь о Боге?
— Что мне о нем думать? Это ведь ты, а не я вечно сводишь с ним счеты.
— Он с легкостью творит и с легкостью разрушает. У Него своя собственная лаборатория”.
Но еще до этого Аса-Гешл приходит к выводу: “<...> одно из двух: либо Бог есть зло, либо страдание и смерть — добро”. Аса-Гешл узнает о начале войны в карпатской деревне. Глядя на вершину горы Бабья Гура, он цитирует псалом: “Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя”. Помощь, о которой идет речь в псалме, — помощь от Всевышнего. Бабья Гура — высшая точка горного массива, разделяющего Польшу и тогдашнюю Чехословакию. За горой стоят немецкие танки, готовые через перевалы вторгнуться в Польшу, Аса-Гешл об этом прекрасно осведомлен. Таким образом, смысл цитаты двоится и едва ли не инвертируется. Можно понять и так, что, увлеченный лабораторными опытами, Всевышний ведет через горы немецкие танки — вот ужо они Асе-Гешлу сейчас помогут.
В тексте на идише, не вошедшем в английскую и соответственно в русскую редакцию, Зингер, уже от себя лично, не передоверяя свои соображения герою, не скрываясь за двусмысленностью, задает прямой и предельно горький вопрос: “А не нацист ли Всевышний?” Почему бы и нет, если Бог — зло. Тогда становится ясно, почему Мессия — это смерть. А если страдание и смерть — добро? Тогда возможны в том числе и христианские коннотации последних слов Герца Яновера, размышления которого лежат в одном русле с рефлексией Асы-Гешла.
Так или иначе, это всего лишь предположения, однозначной интерпретации слов, прозвучавших у ограды Сада Красиньских, как будто не существует. Непонятно даже, благословляет Герц Яновер своего неожиданного Мессию или ужасается. Или и то и другое вместе. Зингер лишил своего героя возможности объясниться. И не взял на себя труд сделать это за него. Оставил размытое поле смыслов. Как знать, может быть, слова Герца Яновера не были вполне ясны и самому автору? Роман, в сущности, кончается загадкой. Каждый читатель Зингера может предложить теперь свою версию того, что “хотел этим сказать” Герц Яновер, или в недоумении развести руками.
Эпизодом раньше, в гостях у сестры, Аса-Гешл слушает Менаше-Довида, ничуть не охваченного общим ужасом и исполненного истинно хасидской радостью (сестра давно махнула на него рукой: “Он у меня совсем из ума выжил”). Глупцы не понимают диалектики истории, не видят очевидного: мир переживает родовые муки Мессии, грядет Мессия, грядет скорое воскресение. Автор безоценочно приводит разные точки зрения, но только художественно они неравноценны. Исторический, метафизический и экзистенциальный оптимизм Менаше-Довида теряется в тексте, не говоря уже о том, что женщина с практическим умом и здравым смыслом махнула на него рукой: бредни не обсуждаются, — между тем ужасное пророчество Герца Яновера становится кодой, последнее слово остается за ним, возразить ему можно только за пределами романа.
Эмоционально сильный, более того, шокирующий финал.
Однако финал только английской версии и сделанных с нее переводов. Идишский текст “Семьи Мускат” словами Герца Яновера отнюдь не завершается: после этого следует еще одна глава5, которая, помимо всего прочего, может рассматриваться и как интерпретация мессианского пророчества Герца Яновера, и как ответ ему, хотя неявный и неоднозначный.
Хасиды собираются в синагоге. Аса-Гешл остается дома, это его принципиальная позиция: он, не молившийся десятки лет, не собирается молиться на “пороге ада” — он перечитывает книгу, над которой размышлял на протяжении всего романа, открывая ее в самых неожиданных и не приспособленных для такого чтения местах, герой романа тот еще интроверт. Это “Этика” Спинозы. Спиноза — вожатый на жизненном пути Асы-Гешла. Впервые Спиноза возникает в самом начале романа, в первом варшавском эпизоде. “Этика” в переводе на иврит — в кармане лапсердака юноши, сошедшего с поезда. На вокзале к нему подходит нищий, Аса-Гешл дает ему монетку и тут же сверяется с компасом: “А Спиноза считает, что я не должен испытывать к нему жалость”. Все-таки поступает наперекор кумиру, хотя и с оглядкой. Перед сгущающимся ужасом рационалистические “теоремы” оказываются совершенно нерелевантны. Спиноза в известном смысле — символ жизненной ставки Асы-Гешла. Теперь она очевидным образом бита. Спиноза завел его в тупик, где только и остается, что ожидать смерти.
Аса-Гешл открывает Библию. Читает заповеди: не убей, не укради, не возжелай; их твердят в течение тысячелетий — мир услышал их, мир изменился? Что они значат сегодня, сейчас, здесь, в Варшаве, под немецкими бомбами, накануне немецкой оккупации? Что значат слова пророков, их предсказания, их уверенность? Все оказалось пустотой, тщетой, ложью.
Библия с ее заповедями и окружающая реальность исключают друг друга. Аса-Гешл выбирает пророков, выбирает “не убей!”, хотя и не в силах рационально обосновать свой выбор, — впрочем, он в этом теперь и не нуждается. Но в его мире по-прежнему нет Бога. Точнее, так: Бог есть, конечно, и Барбара, в жизни которой действительно нет Бога, прекрасно это видит. Но это не живой Бог Израиля, не Бог Авраама, Исаака и Иакова, но Бог философов и ученых, объект рефлексии, не Ты, но всегда Он, о котором можно размышлять, но к которому невозможно обратиться. Отвергнув Спинозу, Аса-Гешл все равно остается в его плену. Мальчик, приехавший вечность назад в Варшаву, вдруг спохватился, сойдя с поезда, что целый день (!) не молился. Теперь молитве давно уже нет места в его жизни.
Хасиды молятся, Аса-Гешл (лишний человек, троюродный внучатый племянник героев русской литературы) размышляет, и только сионисты действуют: они пытаются выбраться из охваченной войной Польши, путь их лежит в кажущуюся недостижимой за морями, лесами и границами Палестину. Глава, а вместе с ней и роман завершаются на идише плачем, полным библейских реминисценций, над погибшим Израилем, резкими инвективами в адрес Всевышнего и все-таки уверенностью в приходе Мессии, который есть не смерть, но жизнь.
Последнее слово остается не за Герцем Яновером, а за Башевисом Зингером, который из сохраняющего беспристрастность повествователя и искусного модератора превращается, перед тем как задернуть занавес, в страстного, не имеющего сил сдержать слезы героя драмы.
