Просто и точно высказался в своем ЖЖ писатель Александр Житинский, который отозвался, впрочем, на другую схожую акцию, проведенную Саломатиным ранее в “Вопросах литературы” (2010, № 5). Александр Николаевич закончил свою реплику весьма характерно: “Поскольку аргумент в виде любви публики у нас давно считается дурным тоном, я на этом умолкаю. Но мне хочется, читая поэта, верить ему и любить его” <http://maccolit.livejournal.com/?skip=20> .

Георгий Кубатьян. Из бездны с усмешкой. — “Дружба народов”, 2010, № 12.

Отзыв на художественно-документальную книгу Гургена Маари (1903 — 1969) “Сибириада”, выпущенную в Ереване на армянском (виват “Дружбе народов”!).

“Кто ждет от лагерной прозы Маари беспощадной резкости „Ивана Денисовича”, нутряной, без эмоций на лице трагичности Шаламова либо такой же трагической, но какой-то безоглядной, отчаянной удали Домбровского, будет обескуражен. У Маари лагерь — обиталище человека, не более того. Да, жуткое, да, бесчеловечное. Но, скажем, Аракел из Муша, герой одноименного рассказа, видал и пострашней, за спиной у него геноцид. Лагерный быт и нравы не скрываются, не приукрашиваются, просто на них не ставят ударение; живописцы тоже не делают акцента на фоне. Зэки вкалывают, отлынивают от работы, подличают и наоборот. Они не страстотерпцы, не претерпевают адовы муки, но живут. И что б они ни чувствовали, с какой бы горечью ни говорили, повествователь изложит это с непременной своей иронической усмешкой. Место жизни, равно как обстоятельства жизни, все-таки вторично, первичен образ жизни”.

Ольга Лебёдушкина. Щит Ахилла, птица хубара и шум дождя, бьющего по листьям. — “Дружба народов”, 2010, № 12.

Статья о романе Александра Иличевского “Перс”.

“„Перс” в целом являет собой некую важную смену оптики и мироощущения как для самого автора, так и для отечественной словесности. <…>

Степным воздухом истории и вечности в книге дышит каждая страница. Космическое, геологическое, природное измерения бытия превалируют настолько, что любая человеческая (т. е. романная, социальная или психологическая) история неизбежно приобретает меньший масштаб. Все видимо как будто с высоты птичьего полета, отражено в нефтяном мерцании глаза сокола или внезапно выхвачено маленькой камерой слежения, которую сокол несет на себе…”

Борис Любимов: “Я — заложник литературы в театре…” Беседовал Сергей Дмитренко. — Научно-методическая газета для учителей словесности “Литература” (Издательский дом “Первое сентября”), 2010, № 23 (710).

“ — А школьнику драматургия Чехова доступна? „Вишнёвый сад” всегда в программе.

— Какие пьесы всегда не любили школьники? У Островского „Грозу”, у Чехова „Вишнёвый сад”. Они окружены страшными стереотипами. „Луч света в тёмном царстве”, а то, что наворочено вокруг „Вишнёвого сада”, вообще уму непостижимо.

— Верно, но что делать?

— Заменить! Кто самый подростковый персонаж у Чехова? Конечно, Треплев. С этой его нервностью, с его любовью к матери и одновременно с чувством протеста против того, что весь мир заполонили взрослые. Именно это больше всего мучает подростков: мы приходим в ваш мир, который вы построили, не спросив нас. В школе я бы начал с „Чайки”. Ведь и Нина Заречная по возрасту близка к старшеклассникам. Это пьеса про них. А от „Чайки” можно перейти к „Дяде Ване”, к „Трём сёстрам””.

Дмитрий Мельников. Махолёт. О поэзии И. Бродского. — “Бельские просторы”, Уфа, 2010, № 11 (144) <http://bp01.ru>.

Импульсивное сочинение. Много “я”, “мне”: “Судя о стихотворении, я прежде всего проецирую его на некий его идеальный прообраз, уже сложившийся в моей голове. Как он формируется — я не знаю. Но этот идеальный прообраз для меня есть бесспорная реальность. Впрочем, я отдаю себе отчет в том, что для иных читателей, возможно, буду темнее Гераклита. А для кого-то — отвратительнее Герострата. Пусть так. Я хотел бы поговорить о живом в метареальности русской поэзии поэте. Мраморная статуя с бычьим цепнем лаврового венка на голове меня совершенно не интересует...”

Вместе с тем тут интересно анализируется взаимосвязь питерского поэта с московскими, “старшими” (особенно переклички с Давидом Самойловым). Есть и другие находки. Но похлопывающий тон иногда — туши свет. Вот Д. М. комментирует предпоследнюю строфу стихотворения “На смерть Жукова”: “Так всё же у истории — русской страницы, или у истории русской — страницы? К тридцати четырём годам пора бы научиться обходить синтаксические грабли. Нет, я не брюзжу. Это элементарные технические требования”. И все это, по большому счету, ради несложного умозаключения: “первым подражателем Бродского… стал он сам”.

Василий Микрюков. О фальсификации истории Великой Отечественной войны. — “Вопросы истории”, 2010, № 12.

Коротко говоря, профессор Академии военных наук восстает против тех (их, по его мнению, немало; да так оно и есть), кто “по сути проповедует отказ от защиты своего Отечества”. С этой статьей по-своему рифмуется и страстный очерк полковника погранвойск в отставке, почетного члена Приамурского географического общества Александра Филонова “Геополитические итоги Второй мировой войны. К 65-летию со дня окончания Второй мировой войны” (“Дальний Восток”, 2010, № 6). Пограничник вещает действительно энергично, чуть ли не “по-пацански”: “Ранее американские сенаторы извинились за работорговлю, папа римский извинился за Крестовые походы. Немцы — за холокост. Дальше — блюдо пущено по кругу: туркам предлагают извиниться за геноцид армян в 1915 году. Ну а нам, конечно, побольше: и за 1940-й (Прибалтика), и за 1956-й (Венгрия), и за 1968-й (Чехословакия). А вдруг… и в России подвернется политик, которому извиниться, да еще под Новый год, — как два байта отослать? Так вот, с этими извинениями можно попасть на очень реальные бабки — „репарациями” называются. Не потому нельзя рассматривать литовский финансовый счет за 1940 год, что он явно завышен, а потому, что это означает попасть в один ряд с военными преступниками. Потому, что это — прямое оскорбление наших соотечественников, добывавших Победу…”

Кстати, заявление Госдумы о Катыни некоторые политологи связывают как раз с “реальными бабками”, но — другими: у нас, похоже, налаживаются выгодные российско-польские экономические связи.

Ким Мунзо. Любовь до гроба. Перевод Нины Авровой-Раабен. — “Иностранная литература”, 2010, № 11 <http://www.novpol.ru>.

Герой рассказа перестал встречаться с Героиней пять лет тому, а тут они столкнулись на улице, и снова все завертелось. Не то чтобы он пылал, — но пока вполне по кайфу, за вычетом мелких бытовых шероховатостей (обычно с утра и т. п.), да куда же без них. Как-то она отвалила на работу, он стал лениво копаться в ее бумагах и вдруг узнал, что она при смерти. Встретился с ее подругой (давно ему привлекательной), та прояснила ситуацию и порадовалась, что наперсница теперь не одна. Уходить от Героини ему как-то неудобно, и он решает быть с нею до конца. Даже уломал ее на замужество. Только она что-то молчит о своей болезни. Молчит и он. И вот однажды Героиня ему открывается: я, мол, была смертельно больна, но — редкий случай — выздоровела. Это оттого, что мы снова встретились. “Я обязана тебе жизнью, — говорит Каролина и целует

меня”. Конец.

Через несколько страниц этого “каталонского” номера: Тереза Солана, рассказ “Дар” (перевод Александры Гребенниковой). Патологоанатом средних лет долго работал в одном офисе с крайне непривлекательной молодой женщиной. Вдруг она кончает с собой, и ее привозят сюда же на вскрытие. Тут только, при трупе, он и узнает, что такое настоящая красота. К тому же, как выяснилось, его — любили и лучше его всё понимали. И сходит с ума, пролив много крови (конец хоррорный).