В небольшой группе «Мезонин поэзии», соединившей эстетические принципы эго- и кубофутуризма, пересеклись пути В. Шершеневича и К. Большакова.

Поэзия надолго вычеркнутого из истории русской литературы Константина Большакова рассматривается под углом, позволяющим увидеть влияние символизма на поэтику раннего футуризма. О трагедии «зачеркнутых» написал Сигизмунд Кржижановский, сам оказавшийся в их числе. Вычеркнутым из литературы мог стать любой, независимо от таланта и даже наоборот: чем ярче был талант, тем реальнее была перспектива стать «зачеркнутым». Встреча с В. Я. Брюсовым, как впоследствии признавался в своей автобиографии Константин Большаков, стала для него важным событием. В 15 лет именно Брюсову он задал «наивно-обязательный вопрос»: «Стоит ли мне писать?». Встречу автобиографического героя с В. Я. Брюсовым Большаков подробно воссоздал в своем романе «Маршал сто пятого дня».

В предисловии Н. А. Богомолова к книге Константина Большакова «Бегство пленных, или История страданий и гибели поручика Тенгинского пехотного полка Михаила Лермонтова. Роман. Стихотворения» (М., «Художественная литература», 1991) проблема отношения Брюсова к нарождающемуся в начале десятых годов футуризму была названа одной из главных. Богомолов упоминает эксперименты Брюсова в эгофутуристическом стиле и поэму Большакова «Le Futur», где «перепевались» мотивы брюсовской поэзии и среди «поэтически неровных строчек <…> терялись немногие удачные». Однако именно Большаков первым догадался издать свою поэму «Le Futur» (1913) в новом художественном оформлении, в котором сам текст становился произведением живописи, где каждая буква, написанная рукой художника, представляла собой отдельный рисунок. Именно Большакову принадлежало открытие, которое определило уникальный облик футуристической книги.

В сборнике стихов Большакова «Сердце в перчатке» темы и приемы футуристов, нарочитая антиэстетичность молодого Маяковского соединялись с «футуристическим дендизмом» Игоря Северянина и его подражателей (Н. Богомолов).

Уже в 1930-е годы современники с удивлением восприняли напоминание Пастернака о близкой дружбе Большакова с Маяковским: «Часто его сопровождал поэт, с честью выходивший из испытанья, каким обыкновенно являлось соседство Маяковского. Из множества людей, которых я видел рядом с ним, Большаков был единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обоих можно было слушать в любой последовательности, не насилуя слуха» [3] .

Двадцатый век потратил немало усилий на искажение реальной истории русской литературы. Вместо нее был написан «краткий курс» литературы советской, где оказались вычеркнутыми не только отдельные писатели, но и целые литературные направления. Вскоре после большевистского переворота 1917 года символизм был признан идеологически неприемлемым за идеалистические философские взгляды. Так была подведена марксистская база под официально санкционированное искажение творческого вклада символизма в русскую литературу и умаление его влияния на поколение поэтов 1910-х годов.

Официальное неодобрение со стороны партийного руководства проявилось в судьбе В. Брюсова. Празднованию его 50-летия в 1923 году предшествовал отказ правительства на ходатайство А. В. Луначарского о награждении В. Брюсова орденом Трудового Красного Знамени. Партийные литераторы выступили в печати против Брюсова. Несмотря на высокий пост в Наркомпросе, он оставался чуждым советской власти человеком.

Современники запомнили впечатление горького одиночества Брюсова на сцене Большого театра, где проходило торжество. По воспоминаниям Л. Ю. Брик, на этом юбилейном вечере Маяковский почувствовал состояние Брюсова и отправился за кулисы его поддержать.

Проблема, исследованная Клингом, открывает перспективы для дальнейшей работы. Ведь влияние символизма не ограничивалось рамками 1910-х годов. И распространялось оно не только на тех поэтов, о которых идет речь в книге.

Символично присутствие В. Брюсова у самых истоков творческой биографии Платонова. Совсем не случайно именно Брюсов заметил и оценил первую книгу стихов Платонова «Голубая глубина». Очевидно, он почувствовал генетическую связь образной системы книги с поэтикой символизма. Впоследствии в художественной системе Платонова были выявлены характерные для символизма образы-символы музыки, цветка, невесты (вариация Прекрасной Дамы).

О влиянии Блока на прозу Платонова, о роли образов-символов «музыки» и «цветка», генетически связанных с символизмом, впервые написано в конце 1970-х — начале 1980-х годов [4] .

Можно порадоваться тому, что хотя бы век спустя удалось добавить новые убедительные штрихи к портретам поэтов и раскрыть значение творческого опыта символизма для русской литературы. Однако мысль о том, что торжество справедливости не укладывается в пределы короткой человеческой жизни, вносит горечь в это позднее признание.

Нина МАЛЫГИНА

Писатели и самоубийство

Литературная матрица.  Учебник, написанный писателями. Сборник. В двух томах. СПб., «Лимбус Пресс», «Издательство К. Тублина», 2010, т. 1, 464 стр.; т. 2, 792 стр.

Вопреки смелому подзаголовку, перед нами, конечно же, не учебник, а книга для чтения. Редакторы-составители — Вадим Левенталь (автор идеи), Павел Крусанов и Светлана Друговейко-Должанская, честно признаются: «Литературная матрица» не заменит школьный учебник. Лучшие статьи «альтернативного учебника» отсылают к «Родной речи» Петра Вайля и Александра Гениса, к «Русским» Станислава Рассадина, даже к «Памятным датам» Андрея Немзера. Эти книги (кроме немзеровской) не раз переиздавались, взрослый интеллигентный читатель их любит, но грифа «Рекомендовано министерством…» там, к сожалению, нет и, скорее всего, не будет.

Красивому, эффектному издательскому проекту вряд ли светит и судьба бестселлера. Вот если бы над учебником поработали Маринина, Акунин или хотя бы Сорокин, шансы на успех могли и появиться. Имена же авторов «альтернативного учебника» читателя вряд ли привлекут. Если судить по тиражам, обычный читатель знает в лучшем случае Дмитрия Быкова. Наши «живые классики» — Людмила Петрушевская и Андрей Битов, известны сравнительно мало. «Букер» и «Большая книга» так и не превратили Александра Кабакова, Михаила Шишкина, Ольгу Славникову в народных любимцев. Алла Горбунова, Сергей Завьялов, Александр Етоев, Светлана Бодрунова для неискушенного читателя и вовсе какие-то литературные новости. Впрочем, издатели на успех у читателя особо и не рассчитывали: подтверждение тому — скромный трехтысячный тираж.

И все-таки книга появилась не случайно. Школьное преподавание отбивает желание читать. Это всеобщее убеждение давно не требует доказательств. Правда, с другими предметами дело обстоит не лучше. По моим наблюдениям, многие первокурсники (вчерашние выпускники далеко не самых плохих школ) не умеют пользоваться политической картой, не знают, кто такие Черчилль и де Голль, и не всегда могут отличить Первую мировую войну от Второй мировой.

Школьный курс русской литературы рассчитан на будущих филологов. Литературу в школе не читают, а изучают. Притом изучают скверно. Списанные рефераты, скучные доклады по бумажке. Юные старшеклассники выглядят смешнее престарелого Брежнева. Темы сочинений больше годятся для докторских диссертаций. Наконец, есть еще обязательный анализ текста: «Прочитайте бунинское стихотворение „Вечер” и рассказ „Книга”. Сопоставьте эти произведения, опираясь на следующие вопросы и задания. 1. В чем тематически перекликаются оба произведения? Попытайтесь мысленно „включить” один текст в другой. В какую из композиционных частей рассказа могут быть вписаны строки из „Вечера”?»