Его жена Сильвия была, напротив, безупречно англосаксонской рыжеватой масти. По образованию тоже литературовед, она, однако, не преподавала, а работала где-то в высших эшелонах администрации. Тем не менее она вполне по-женски носила фамилию мужа и держалась с известной долей кокетства, которому ее репутация влиятельного игрока на университетском поле придавала добавочную пикантность. Власть, как известно, мощный афродизиак.

Когда Ольга познакомила нас на каком-то начальственном ланче, мне сразу бросилось в глаза, что они обе отдают себе отчет в силовом потенциале друг друга и постоянно прикидывают его на мысленных весах, готовые как к сотрудничеству, так и к соперничеству. В этом ключе я истолковал и посылавшиеся мне Сильвией флюиды, на которые отвечал дипломатичным молчаливым отказом. Да особого выбора ситуация мне и не оставляла: предавать при таком раскладе Ольгу было бы последним делом, тем более что неожиданным интересом к себе я был обязан, конечно, ей и намечавшемуся параллелограмму сил, а никак не собственной неотразимости.

Сближение в туалете произошло самым непринужденным образом. Там тесновато, и в ходе деликатных взаимных перемещений я поделился с Питером слышанным мной еще в Корнелле каламбуром: профессор, которому один из аспирантов стал уступать место у писсуара, возразил: «No, no, please — we are all peers here!» («Что вы, что вы, мы все тут равны —пи"сатели!»). Это задало тон нашему знакомству, его мы в дальнейшем и держались.

Мужской туалет, хотя и является локусом одного из перлов советского фольклора — анекдота с концовкой «В нашей системе ведь такие интриги, такие интриги!», — в роли литературной корчмы далеко уступает женскому, где, если судить по американскому кино, то и дело происходят обмены секретами, переодевания, изнасилования и убийства. Под названием The Powder Room [23] выпускаются книги, ставятся пьесы, снимаются фильмы, создаются компании, функционируют веб-сайты... Мужская мифология тяготеет скорее к бане, сауне, спортивной раздевалке. Но не надо сбрасывать со счетов и сортир — в конце концов, именно там Хемингуэй дал Скотту Фитцджеральду историческую консультацию по вопросу о размере его мужских достоинств. Впрочем, у нас с Питером о столь волнующих материях речь не заходила, знакомство оставалось чисто светским.

Между тем шли годы, наступила перестройка, я стал ездить в Россию, и в один из приездов моя былая возлюбленная сказала мне, что все хорошо, только она не понимает, зачем мне борода, которая меня отнюдь не красит, скорее наоборот. Я всегда ценил ее мнение по самым разным вопросам, а уж в таком доверял безоговорочно. Придя домой, я в последний раз полюбовался в зеркале на свою бороду и принялся за дело, пустив в ход сначала ножницы, а затем электробритву. Разделавшись с бородой, я немного поколебался, не оставить ли усы, но с усами я становился похож на одного малосимпатичного приятеля, так что пришлось удалить и их.

После этой операции щеки некоторое время неприятно выделялись своей бледностью, но в конце концов загорели, и я постепенно вжился в свой новый образ. Перипетии взаимоотношений с моей Далилой да и всю прочую сопутствовавшую этой метаморфозе лирику я, пожалуй, опущу, чтобы перейти непосредственно к замыканию композиционной рамки.

Вернувшись в Калифорнию и приступив к занятиям, я вскоре столкнулся в уборной с Питером. С первой встречи, повторяю, прошли годы, но он был все так же импозантен, разве что в жгучей черноте его волос засверкал первый иней.

— Алекс, а где же борода?

— Понимаешь, одна очень милая москвичка объяснила мне, что молодого человека борода молодит, а старого старит.

— Да? Как интересно, — сказал Питер, и на этом мы расстались. А когда парой дней позже столкнулись снова, бороды у него не было.

Это уже почти все, но не совсем. Через какое-то время, наверно в следующем семестре, я обратил внимание, что совсем не вижу Питера. Я стал спрашивать о нем, и выяснилось, что он развелся с Сильвией, женился на своей аспирантке и уехал с ней в небольшой университетский городок в соседнем штате. Сильвия тоже вскоре исчезла с горизонта. А там разошлись и мы с Ольгой, и она тоже уехала, даже в еще лучший университет.

Ольгу я иногда вижу на конференциях, а Питера совершенно потерял из виду. Более того, не хожу я и в тот туалет на четвертом этаже, — не только потому, что нашу кафедру перевели на второй, а главным образом потому, что в системе университетских туалетов произошла крупная реформа. Профессорско-преподавательскому составу выделены особые одноместные туалеты и выданы ключи к ним, так что рядовым студентам туда входа нет, и корнелльский каламбур теряет силу. Правда, отдающее британской кастовостью слово keyholder (почтительно выученное мной на заре эмиграции при посещении знаменитых своими оленями оксфордских парков, ради чего моим хозяевам пришлось выявить среди своих знакомых ключевладельца) не произносится, но факт остается фактом: некоторые более равны. Privacy растет, общение страдает.

Кружков Григорий Михайлович родился в 1945 году в Москве. По образованию физик. Поэт, переводчик, эссеист, многолетний исследователь зарубежной поэзии. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Государственной премии РФ (2003). Постоянный автор “Нового мира”. Живет в Москве.

ПЕРЕВОДЯ СТИВЕНСА

Уоллес Стивенс (1879 — 1955) — современник Роберта Фроста. Трудно назвать поэтов, более полярных по стилю и складу. С одной стороны, демократичность и реализм Фроста, с другой — элитарность и эксцентричность Стивенса. И все-таки что-то их роднит. Может быть, ощущение некой тайны, лежащей глубже избитых определений, будь то “реализм” или “модернизм”?

И кажется, что их тайны где-то там, в глубине (или вышине), переговариваются, протягивают друг другу руки.

Бродский однажды признался, что для него Фрост и Стивенс — “две вершины литературного наслаждения”. За пятьдесят посмертных лет слава наконец-то догнала Стивенса. Литература о нем насчитывает уже сотни названий, его влияние на современных американских поэтов очевидно. И в то же время эта слава двусмысленна. В 1923 году после выхода первой книги Стивенса один критик предрек: “Этот поэт никогда не будет популярен”. Так оно и вышло. Причина все та же: темнота, эксцентричность, ни-на-кого-непохожесть.

Всю свою жизнь Стивенс проработал в страховой компании в Хартфорде, штат Коннектикут, почти не покидая выбранного места и привычной стези. Сочинял он по дороге на работу и обратно — двадцатиминутная тропинка сквером, вдоль которой теперь стоят тринадцать памятных камней с высеченными на них строками его знаменитого стихотворения “Тринадцать способов нарисовать дрозда”. На службе не знали о лирических порывах коллеги, скрытность стала его второй натурой — в жизни и в поэзии.

Стихи Стивенса озадачивают, начиная с названий. Они одновременно завораживают и отталкивают своей непонятностью. Что говорить о простом читателе, если даже высокоумная критика до сих пор не может объяснить многие произведения Стивенса — или кардинально расходится во мнениях. Как тут быть переводчику? Ясно, что его задача становится невероятно трудна, успех — проблематичен. Так стоит ли игра свеч?

Нередко мы слышим: “Учите иностранные языки и читайте стихи в подлиннике. Перевод даст вам лишь какую-то частную, искаженную информацию, и лишь оригинал подарит стихотворение как таковое”. Казалось бы, очевидность. Увы, как и многие другие очевидности, на поверку она оказывается мнимой. Все наоборот! Если вы не “носитель языка”, то есть не говорите на этом языке с рождения, оригинал вам даст лишь крупицы информации о стихо­творении и только перевод — живое целое.