То, что может быть определено как «секвестрование опыта»[228], является следствием все более радикального разрыва институтов современности с традицией и возрастающим вторжением их систем контроля в существовавшие прежде «внешние границы» социального действия.

В качестве своего следствия оно имеет исчезновение тех моральных и этических очертаний, которые связывали социальную деятельность с трансцендентальностью, с природой и репродукцией. Они, в сущности, обмениваются на рутинную безопасность, которую предлагает современная социальная жизнь. Смысл онтологической безопасности изначально исходит из самой рутины; всякий раз, когда установленные рутины прорываются, индивид становится морально и психологически уязвимым. Из всего, что было сказано до сих пор, ясно, что такая уязвимость не является нейтральной в отношении гендера.

Изоляция (в оригинале — sequestration — примеч. перев.) является формой репрессии, «забывания», но она не предполагает постоянно возрастающего бремени вины.

Взамен этого механизмы стыда, связанные с рефлексивным проектом самости, переплетаются с механизмами, включающими в себя чувство беспокойства за вину, но не вытесняют их полностью. Возрастающая склонность к переживанию стыда — чувства, что ты ничего не стоишь, что твоя жизнь пуста и что твое тело неадекватно устроено, — преследует распространение внутренне соотнесенных систем современности. Рефлексивный проект самости, который несет в себе так много возможностей для автономии и счастья, должен быть предпринят в контексте рутин, в значительной степени лишенных этического содержания. Сексуальная активность подвержена тому, чтобы оказаться преследуемой той «пустотой», тем поиском едва уловимого чувства совершенства, которое воздействует на оба пола различным образом. Для многих мужчин это беспокойное стремление к преодолению настроений неадекватности, которое столь глубоко ранило маленького мальчика, который должен отказаться от своей матери. Для женщин гораздо более значимым является тот «поиск романа» с недоступным, но желаемым отцом. Однако в обоих случаях имеет место страстное желание любви.

Здесь мы должны сделать паузу, чтобы рассмотреть, что же могло бы действительно означать, когда мы говорили о том, что в современной культуре имеет место озабоченность сексуальностью. В качестве одной из интерпретаций этого, в духе Маркузе, можно было бы проследить сферу потребления (в оригинале — commodification, то есть процесс, посредством которого товары и услуги во все возрастающей степени производятся для рынка — примеч. перев.), где такая озабоченность очевидна.

Сексуальность порождает наслаждение; а наслаждение или, по крайней мере, обещание его, служит в капиталистическом обществе рычагом рыночных товаров. Сексуальное воображение является на рынке почти повсюду как разновидность гигантского дела продажи; можно было бы утверждать, что превращение секса в товар является средством отвлечения внимания масс от их истинных потребностей. Выпячивание сексуальности тогда можно было бы интерпретировать с точки зрения движения от капиталистического порядка, зависящего от труда, дисциплины и самоотверженности, к такому порядку, который поощряет консюмеризм (в оригинале — consumerism (потребительство) — примеч. перев.), а потому — гедонизм.

Однако ограниченность такой идеи достаточно очевидна. Она не объясняет, почему сексуальность должна так выпячиваться; если секс выступает могущественным помощником консюмеризма, он, уже в силу этого, должен быть ведущим интересом. Наслаждение ограждено слишком многими противостоящими тенденциями, чтобы сделать правдоподобной идею о том, что сексуальность формирует центральный пункт гедонистического потребительского общества.

Другая точка зрения могла бы еще раз быть заимствована из Фуко. Секс будет нашей «истиной», сердцевиной обобщенного исповедального принципа современной цивилизации. Я уже выдвигал предположения о причинах, по которым этот взгляд не может выйти на уровень анализа; взятый как описательная характеристика современной культуры, он также совершенно неубедителен. Мысль Фрейда была немедленно оспорена представителями других направлений терапии, которые усомнились в той решающей важности, которую он присваивал сексу. Идея «секса как истины» была в определенной степени прогрессом, но едва ли можно утверждать, что она стала движущим принципом современной мысли в целом.

Третья интерпретация могла бы указать на феномен пагубного пристрастия к сексу. На центральное место сексуальности в современных обществах указывают принудительные свойства сегодняшнего сексуального поведения. Можно было бы сказать, что такая принудительность с очевидностью проявляется в широко распространенном пагубном пристрастии к порнографии, непристойным журналам, фильмам и другим медиапродуктам, а также в настойчивом поиске сексуальных переживаний, которым многие посвящают свое время. В описательном смысле это более адекватно, но мы тем не менее должны задаться вопросом, каковы источники этой ситуации, равно как и рассмотреть, каким образом приходит к такому положению дел общество, предположительно базирующееся на сексуальном подавлении.

Я думаю, что эти головоломки могут быть разрешены следующим образом. Сексуальность стала изолированной или приватизированной как часть процессов, благодаря которым было изобретено материнство, и стала базовым компонентом сферы деятельности женщин. Изоляция (секвестрование) сексуальности в значительной степени произошла в результате скорее социального, нежели психологического подавления и затрагивала, помимо всего прочего, две вещи: ограничение или отрицание женской сексуальной отзывчивости и обобщенного восприятия мужской сексуальности как непроблематичной. Эти эволюции были переработками прежних разделений между полами, в особенности раскола между чистыми и нечистыми женщинами, но они были перелиты в новый институциональный формат. Чем больше сексуальность отделялась от репродукции и интегрировалась в рамках рефлексивного проекта самости, тем более напряженной становилась эта институциональная система подавления.

Женщины становились де-факто ответственными за управление трансформацией интимности, которую насаждала современность. Система институционального подавления была с самого начала подвержена напряженности вследствие исключения женщин из публичной сферы. Исследования природы женщин, которые выполняли мужчины, как раз и не были выражением традиционной сексуальной непохожести; они были экспедициями в неведомые области самоидентичности и интимности как заново упорядоченные сферы социальной жизни — те, в которые мужчины были слабо вхожи. Поэтому сексуальность действительно стала делом первичной заботы обоих полов, хотя и расходящимися путями. Для женщин проблема состояла в том, чтобы конституировать любовь как средство привязанности и саморазвития — в отношении детей в той же степени, что и в отношении мужчин. Утверждение женского сексуального наслаждения стало одной из форм базовой части реконституирования интимности, эмансипации столь же важной, как любое отстаивание в публичной сфере. Для мужчин сексуальная активность стала принудительной до той степени, в какой она оставалась изолированной от этих более скрытых изменений.

В кильватере работы Фуко предлагались версии сексуальной эмансипации, заметно отличающиеся от тех, что были предложены Райхом и Маркузе. По большей части они были вариациями темы пластической сексуальности. Как и можно было предполагать, «биологическое оправдание» гетеросексуальности как «нормальной» отпадало. То, что обычно именовалось извращениями, — это просто способы, в которых может быть легитимно выражена сексуальность и определена самоидентичность. Осознание разнообразных сексуальных наклонностей соответствует принятию множества возможных жизненных стилей, которое является политическим жестом: