Можно было бы предположить, что мужская сексуальная принудительность — это просто мужская сексуальность, высвобождаемая из ее традиционных рамок. Помимо всего прочего, разве не существовало достаточно многих культур, в которых богатые мужчины могли позволить себе приобрести столько жен и наложниц, сколько они могут? Разве Казанова это не архетипический герой, которым восхищались множество женщин, и не предтеча сегодняшнего Джеймса Бонда?

Однако обладание двумя и более женами в контексте пре-модернистских культур обычно не имело ничего общего с сексуальным завоеванием как таковым. Фактически все полигамные общества обладали системой организованного брака. Приобретение нескольких жен требовало материального благополучия и было выражением его; то же самое было справедливо и в отношении конкубината — там, где он был общепринятым институтом. Казанове не было места в пре-модернистских культурах: он был фигурой из общества, находящегося на пороге модернизма. У него не было интереса к накоплению жен, если бы такая вещь была возможна. Для него секс был нескончаемым поиском, который приходил к своему итогу не в результате самоосуществления или мудрости, а только с дряхлостью старости. Мужчины хотят любви? Ну, в определенном смысле это и есть значение жизни Казановы. Он является первым «мужчиной, принадлежащим леди» — эта фраза показывает, кто кому принадлежит.

Такие мужчины любят женщин, хотя они не могут любить конкретную отдельно взятую женщину. Нет сомнения, что эта любовь произрастает отчасти из страха, но интересно, что настолько, насколько об этом можно говорить, Казанова не питал того открытого презрения к женщинам, которое сегодня так легко просматривается среди женолюбов, равно и среди некоторых беспутных мужчин. Он был, вне всякого сомнения, иллюстративной фигурой: в старости он должен был унизиться до насилия как средства поддержания своей сексуальной жизни. Однако в молодые годы он старался заботиться о женщинах, которых любил, и оставлял и очень часто подыскивал для них подходящих мужей. Хевилок Эллис говорит, что «он любил много женщин, но разбил не так уж много сердец»[124], хотя это суждение, конечно, слишком щедрое.

Характерно, что в своих «Мемуарах» Казанова очаровательно пишет о женщинах, с которыми вступал в сексуальную связь, и многие из его комментариев некоторое время спустя после того, как эти события имели место, соответствовали его сведениям, великодушным и лестным в — отношении них.

Казанова был обольстителем. Его сексуальные подвиги совершались в те времена, когда считалось, что незамужние женщины должны блюсти целомудрие, и среди многих групп, включая аристократию, адюльтер со стороны замужних женщин, если он был раскрыт, мог повлечь за собой сокрушительные последствия. Осуществляемые им обольщения должны были быть обставлены предосторожностями и довольно часто носили характер сравнительно долгосрочных предприятий, требующих множества предварительных приготовлений. Процесс не обязательно должен был заканчиваться с завоеванием, поскольку после того как желаемое событие произошло, он часто должен был убедиться в том, что компаньонки женщины, ее охрана и родственники ничего не подозревают.

Сегодня женолюбы являются продуктами самих преобразований в личной жизни, которые лежат на поверхности вещей. Они являются соблазнителями в эпоху, когда обольщение вышло из употребления, и это объясняет многое в природе их принудительности. «Обольщение» утратило многое из своего значения в обществе, в котором женщины стали гораздо более сексуально «доступными» для мужчин, чем когда бы то ни было прежде, хотя — и это носит решающий характер — и более равными им. Погоня за женщинами отражает это фундаментальное изменение в то же самое время, как и выражает раздражение против него[125].

Женолюбы наших дней могли бы представляться реликтами из прошлого века, с отчаянной храбростью подкрадывающимися к своей дичи, будучи вооруженными лишь пенициллином, презервативом (надо надеяться) и готовностью к риску заполучить СПИД. Хотя, если мои более ранние аргументы правильны, то женолюбы являются неотъемлемой частью нынешнего мира сексуальности. Они обольстители, причем в той степени, в какой они озабочены, помимо всего прочего сексуальным завоеванием и желанием испытать власть. Но какова цена победы, когда победа так легка? В чем состоит пикантность, когда другая сторона не только желанна, но и сама, может быть, равным образом исполнена страстного желания сексуального переживания?

В процессе обольщения претензии на власть, посредством которой женщину побеждают или символически «убивают», на поверхности вещей могли бы показаться еще более сомнительными, когда индивид сталкивается с кем-то, кто утверждает свое равенство. Но женское сексуальное равенство, как обнаружил Грехем Хендрик, стирает прежнее разделение между добродетельной и развратной, или падшей, женщиной. Поскольку «убийство», которое совершает соблазнитель, зависит от разрушения добродетели, преследование утрачивает свою принципиальную динамику. Та «нетронутость», которую соблазнитель стремился нарушить или утвердить в ней свою власть, уже не является тем же самым, что и сексуальная невинность, и более не различается по полу. В контексте чистых отношений нетронутость сохраняет фундаментальную роль, но становится этническим атрибутом, наличие которого каждый из партнеров предполагает у другого.

В более традиционные времена обольститель был прирожденным авантюристом, бросавшим вызов не просто каждой женщине, но и целой системе сексуальной регуляции. Он был ниспровергателем добродетели и бросался с копьем наперевес и на другие ветряные мельницы, потому что обольщение означало вызов мужскому порядку сексуальной защиты и контроля. Сегодняшний женолюб — это не тот, кто культивирует чувственное наслаждение, искатель волнений в мире открытых сексуальных возможностей. Волнение преследования дает высшую точку, но позднее высшая точка имеет тенденцию к тому, чтобы стать фиксацией. Женолюбы не столько вольнодумцы, сколько контрреволюционеры в окружении, в котором сексуальность и интимность связаны как никогда прежде. Любовь-слияние предполагает интимность: если такая любовь не достигается, индивид готов оставить ее. Женолюбы поддерживают это необходимое «потенциальное пространство» с помощью средств иных, нежели уважение партнера. Их способность «уходить» достигается через предвосхищение следующей потенциальной сексуальной встречи. Они часто являются мастерами риторики романтической любви, но не способны извлечь из нее эмоционально-согласованного изложения самости. В результате напыщенный и самоуверенный мужчина, проходя через рутину обольщения, может оказаться неуклюжим, косноязычным и несчастным, когда половой акт завершен. Он оказывается в положении описанного Карлом Крауссом фетишиста, который жаждет обладания одной лишь женской туфелькой, а взамен получает целое человеческое существо.

Некоторые из таких мужчин имеют секс с сотней и более женщин в год: в каком смысле о них можно сказать, что они «хотят любви»? В особом и назойливом смысле. Их зависимость от женщин достаточно очевидна, настолько очевидна, что оказывает контролирующее воздействие на их жизни. Обольщение может легко ассимилироваться в мужской мир достижений и преодоления препятствий — в сам мужской мир современности. Но эта ориентация становится пустой, поскольку обольщение утрачивает свое прежнее значение. Женолюб не может быть «особым» с каждой сексуальной партнершей так, как это мог Казанова — не только как разрушитель добродетели, но и как потенциальный избавитель от мира сексуального одиночества. Современный сексуальный авантюрист отверг романтическую любовь или пользуется ее языком только в качестве риторики убеждения. Поэтому его зависимость от женщин может утвердиться только через механику сексуального завоевания. Можно утверждать, что женолюб больше, чем другие мужчины, пятнает связи между сексуальностью, интимностью и рефлексивным конструированием самоидентичности; но он скорее находится в рабстве у женщин, нежели может общаться с ними как с независимыми существами, способными давать и получать любовь. Женолюб является фигурой, которая «любит их и бросает их». Фактически же он совершенно не способен «бросать их»: каждое новое покидание — это лишь прелюдия к еще одной встрече.